Провинциальная история

Позднее, заняв пост директора завода, Христо всего лишь за год изменился до неузнаваемости: наконец-то он обскакал Стоила, теперь уже решающий голос принадлежал ему. Последние годы Караджов менялся буквально на глазах, становился совершенно другим человеком. Он как бы отключил в себе все сдерживающие центры, внутренние тормоза, он был уверен, что отныне и впредь не будет у него полустанков, что в стремительный караджовский экспресс уже никто не подсядет. Караджов был юрист, любил основываться на предположениях, а не на трезвом анализе, и у него все больше входило в привычку хлыстиком поторапливать местную историю. Он частенько повторял: «Жизнь коротка, а вечно не только искусство, но и история, она всему найдет оправдание, что бы ни создавалось человеком — будь то пирамида или завод».

Стоил заерзал в кресле — очень хотелось курить. Рот был полон слюны, как во время манипуляций дантиста. Чтобы прогнать табачный голод, он сосредоточился на другом. Последнее время Караджов торопился завести новых друзей в столице, где одна за другой появлялись различные центральные организации, требовавшие от предприятий размаха и немедленных результатов. Это было нужное дело, Стоил одобрял новшество, больше того — предвидел создание хозяйственных объединений, которым было бы чем заниматься и за что отвечать.

Однако Христо по-своему оценил новую обстановку: настало его, караджовское время! Верещали новенькие сверкающие телефоны, шел лихорадочный обмен телеграммами и телексами, принимались поспешные решения — вполне в духе Караджова.

Он был выходец из села и этому был обязан цепким практическим умом. В жизни болгарского крестьянина все было предельно взвешено, отлажено опытом и традицией, и в этом состояло одно из его ценнейших качеств.

Однако зерно попало в другую почву, да и масштабы непомерно выросли, и сложность возведена в куб… Плод оказался с изъяном: вместо дальновидности — легкомыслие, вместо вдумчивости — поспешность, вместо естественного демократизма — склонность к самоуправству и своеволию.

Все это было знакомо Дженеву из теории, но он не ожидал, что данный случай окажется таким запутанным и опасным в жизни. Набросать схему ничего не стоит — куда трудней наблюдать эту схему в действии, обросшую намерениями и страстями, побуждениями и расчетами, — то есть проследовать за самим Христо Караджовым и установить четкую границу: досюда хорошо, а начиная отсюда — плохо.

Стоил закашлялся, приложил платок к губам и не заметил, что на нем остались маленькие пятна крови.

И это касается не одного Караджова, но каждого из нас. Меня, например. Каждый должен знать себе цену. Положа руку на сердце, мне бы не повредили некоторые недостатки Караджова, с горечью сознался себе Стоил. Я бы приручил их, и они сослужили бы мне неплохую службу…

И вдруг ему стало жаль, что дружба между ними рушится, что старое доброе время, которое кажется теперь каким-то упрощенным и даже наивным, ушло навсегда.

Без стука вошла секретарша.

— На проводе товарищ Бонев! — с волнением сообщила она и скрылась.

Стоил узнал голос первого секретаря.

— Здорово, Стоил! — по-свойски обратился к нему Бонев. — Ты очень занят?

Дженев сказал, что не очень. Секретаря как будто обрадовал такой ответ, и он пригласил Дженева к себе.

Стоил положил трубку. Зачем он понадобился именно сегодня, когда отсутствует Караджов? В последнее время — то ли в силу занятости, то ли по другим причинам — Бонев редко о нем вспоминал, особенно после того, как Караджов стал членом бюро окружкома. Хотя объективности ради надо признать, что Бонев относился к Стоилу с неизменным дружелюбием и уважением. Он до сих пор помнит день, когда секретарь пригласил его на беседу — вскоре после того, как принял руководство округом.

Прежний секретарь окружкома, Бужашки, человек волевой, но вспыльчивый, не сумел сработаться со здешними кадрами — это были люди покладистые, но недостаточно инициативные и исполнительные, лишенные деловой хватки. «Вы ведь поворачиваетесь, точно невольники какие-то, — срывался иногда Бужашки. — С психологией старых дев социализма не построишь, зарубите это себе на носу!»

Глубоко в душе Бужашки считал себя обиженным — оборвалась его военная карьера. И хотя уже смирился с тем, что уволен в запас, все же не мог избавиться от укоренившихся привычек, в нем все еще жил генерал, самолично принимающий решения и опирающийся на механизм военной иерархии: возлагаю ответственность, требую, приказываю! Можно было лишь удивляться тому, что методы его руководства не вызывали ни ропота, ни сопротивления. Люди вроде бы старались, но дела шли по-старому, а то и хуже.

Бужашки это видел, не переставал злиться, и в сознании его мало-помалу зрела убежденность, что он натолкнулся на глухое сопротивление. Наверное, поэтому началась перетасовка кадровых работников.

Вспоминая то время, Стоил хмурился: человек, пригласив тебя для знакомства, читает вслух твою автобиографию и то и дело испытующе смотрит тебе в глаза — все правильно? Не утаил ли чего-нибудь?