Провинциальный человек

Отца он увидел у первых плетней. «Надо же! Словно бы дожидался!» И опять Афанасий передернул губами, потом нехотя сбавил скорость. Теперь машина не шла, а точно подкрадывалась, но отец уже узнал сына и поднял руку. На лице его остановилась улыбка. И даже издали видно, что она с дальним значением. «Ясно, ясно! Чудит родитель», — подумал с тоской Афанасий и снова разозлился на телеграмму, и на отца, и на эту его улыбку. Машина все еще подвигалась. Тогда отец шагнул на середину дороги и шутливо сделал под козырек. Его шутка покоробила сына. Он остановил машину метров за пять и пошел навстречу. Отец смотрел теперь серьезно, не улыбался. Вместо правой ноги — деревяшка, пиджачок старый, залитый краской, да и лицо давно все запущено — в какой-то сивой щетине. «Плохо за ним смотрит сестра. Очень плохо...» — подумал сын с раздражением, но сдержал себя и улыбнулся.

— А я думал, что ты болеешь. Телеграмма срочная, как на пожар...

Но отец точно не слышит, не понимает. И вдруг подмигивает сыну и широко раскидывает руки:

— А поворотись-ка, Афоня! Экой ты у меня длинный! И вроде не в духе? Ну ладно, я вижу... — И, не дожидаясь ответа, подходит вплотную к машине, стучит деревяшкой по колесу. — Хороша у тебя кобылка! Ни овса не просит, ни сена... — Потом поворачивается к сыну... — Хорошо, что приехал. Спасибо...

— На здоровье, — попробовал пошутить Афанасий, но отец заглянул ему поглубже в глаза и нахмурился.

— Как здоровьем жена?

— Здорова...

— Никого еще не родили?.. Нехорошо, Афоня. Человек без детей...

— Как дуб без корней, — подхватил на лету Афанасий и достал сигарету.

— Не дразнись, сынок. Так стары люди говаривали.

— Зачем звал? Что случилось? — оборвал его резко сын. Он весь налился нетерпением.

— Эх, Афоня! Не надо... На меня и мать твоя не кричала. — Его лицо точно обледенело, не дрогнет. — Как быстро ты вырос, как легко мы состарились... — И еще что-то хотел добавить, но только махнул рукой.

Они замолчали. Мотор машины легонько постукивал, и нужно было что-то решать — то ли идти, то ли ехать, — и эта неопределенность была всего тяжелее. Отец дышал громко, переминался. Песок под деревяшкой поскрипывал, шевелился, и это тоже давило на нервы. Афанасий хмыкнул, потом резко захлопнул дверцу и потянулся. Теперь он казался еще выше, стройнее в своих серых джинсовых брюках. Отец доставал Афанасию только до плеча, да и худоба выпирала. Рядом с сыном он казался щуплым, как зайчик.

Они стояли, словно чужие. Афанасий закурил и повернулся в сторону леса. Ему сделалось грустно. Болела душа, и хотелось уехать. Но отец стоял рядом, какой-то совсем поникший, обвислый. Что его сжало, что подсушило? Афанасий ждал сейчас от отца то ли признаний, то ли нотаций, — у того бывали такие минуты. Но отец молчал, затаился. Наверное, слушал свое дыхание. В последние годы у него не ладилось с сердцем.

— Да-а, сынок... Стары, говорят, старятся, а молоды растут, — начал старший с дальним подходом и вдруг, не таясь, не скрываясь, откровенно загляделся на сына. Но тот не видел. Он все еще курил, смотрел на дальние березы, а на висках его горели кусочки солнца. А отец все смотрел на сына, не отрывался. Он всегда любил его волосы, длинные золотые их пряди. Вот и теперь они опускались до самых плеч, точно кого-то дразнили.

— Ты как девушка у меня...

— Что, что? — спросил Афанасий. Но отец не ответил. Он все смотрел и смотрел на эту золотую волну, и сердце таяло, замирало, и хотелось каких-то особых слов и признаний; вот уж и глаза стали на мокром месте, еще миг — и польются слезы, а зачем, отчего... И чтобы скрыть всю свою нежность, растерянность, отец еще больше нахмурился и повесил голову.

— Ты что-то сказал мне?

— Я не знаю... Заглуши-ка мотор, сынок. Чего зря тарахтит?

— А ты садись со мной. Потихоньку поедем.

— Ничего не выйдет, сынок. Не залезти мне в твою колымагу. Ни согнуться, ни разогнуться. Ты уж езжай потихоньку, а я сзади, Афоня...

Сын поморщился. Он не любил свое имя, стеснялся его. Чудилось в слове «Афоня» смешное что-то и простоватое — прямо кличка, как у собаки.

— Езжай, Афоня, езжай...

Машина рванулась с места, но сразу притормозила, будто одумалась, и пошла уже плавно и медленно, как в похоронной процессии. Настроение у Афанасия было больное, печальное, и не хотелось ни о чем думать, ничего вспоминать. И он машинально смотрел, как движутся мимо дома и ограды, как перебегают через дорогу собаки злыми короткими перебежками, как чей-то мальчишка катит на велосипеде с беспокойным веселым отчаяньем, но все это не отвлекало, не трогало, и он рассмеялся над самим собой: «Ну и ну! А чего я психую?» И сразу надавил на тормоз. Потом медленно подогнал машину к низкому домику, сделанному из деревянных шпал, черных, подгнивших.

Отец приотстал от машины, хотя шагал широко, торопился. Деревянная нога запиналась, потому шел он на один бок и все время подпрыгивал и махал при ходьбе руками. И опять Афанасий злился, мрачнел и жадно курил.