Провинциальный человек

— Может, и не обсмею — я не знаю. — Вторю ему, улыбаюсь, пробую его ободрить, вызвать на откровенность... А он опять мне в глаза не смотрит, и губы начинает покусывать, и на щеках у него вдруг замечаю веснушки: то ли родились от бледности, то ли были давно. А вокруг нас тишина. С реки ушли все купальщики, и в небе тихо, все птицы скрылись от зноя. Так проходит минута, другая — и вдруг над нами что-то стреляет. То ли движение воздуха, то ли случилось что с нашим деревом. Так и есть — обломился сухой сучок и полетел вниз, прямо на головы. Женя вздрогнул, сжал плечи. Его глаза налились нехорошим светом. Потом над нами пролетела белая, очень юркая чаечка. Сделала круг, еще один, и зависла над тополем.

— Ты знаешь, мне надо выговориться. А мне не с кем. Не с женой же об этом...

— О чем, Женя? Может, хватит темнить?

— Ты не понимаешь, не знаешь. Я и говорить-то об этом боюсь. — Он мучительно морщит лоб, потом трясет головой, как утка после купания, проводит ладонью по волосам, точно хочет вдавить их в голову, а зрачки уже злые, коричневые и очень нервно играют.

— Боже мой! Ты можешь быть злым?

— Не смейся. Просто тяжело, так тяжело, что я бы себя убил.

— Прости, Женя, я уж отвык от тебя. Ты был тихий всегда, а теперь с коготками...

— Раз отвык — привыкай. — И он смотрит куда-то вверх, наверное, туда, где сторожит нас белая, снежная чаечка. И вдруг дотрагивается до моего плеча, и лицо опять виноватое, умоляющее — ты, мол, все-таки не сердись.

— Ты ведь знаешь, что я распределялся в Песчанскую школу. Это вроде нашей деревни — сто километров от города.

— Все это, Женя, мне известно. Тогда не повезло. Зато сейчас ты — кум королю.

— Да не об этом я. Просто все началось в этой самой Песчанке. Поставили меня на квартиру к Татьяне Шелеповой, домик ее у самой поскотины, а дальше уж — степь, просторное поле. Ох, сколько там было простора! Я думал сначала — захлебнусь этим воздухом. Первые дни сажусь на велосипед и мчусь то вправо, то влево, и все без разбора. Кручу педали, пока не свалюсь чуть живой, но счастливый... Недавно я был там, и все сразу вспомнилось — даже запах той пыльной дороги, той осенней земли в огороде у Шелеповой, даже запах коры на деревьях... И так хорошо мне стало, словно будет в жизни дальше только хорошее, а горя — уже никогда.

— Да какое у тебя горе? — Я засмеялся, закинул руки на затылок и лег на спину. Женя не заметил иронии. Он смотрел в небо... У чаечки был красный, точно нарисованный клювик и такие же красные, детские лапки. Она была, как игрушечная, и солнце забавлялось ею, как хотело. Женя опустил глаза и забарабанил пальцами по песку.

— Жила Шелепова бедновато, да в те годы все жили просто, все одинаково. Но эту бедность, простоту обстановки, камышовые коврики у порога, вечную золу возле печки, желтенький половичок в моей комнатке — все это я так вспоминаю... И ничего-ничего не забыл. Особенно хорошо было, когда отключали свет. Представляешь: моросит дождик и качается тополь, и шум ветра сливается с лаем собак. Как они тоскливо лают, когда шумит ветер, но все равно хорошо, просто чудно — и очень хочется жить...

— Мы с тобой, Женя, что преподаем?

— Ну... литературу.

— Я стихи писать бросил, а ты, видать, продолжаешь...

— Не сбивай ты! Я хочу по порядку.

— По какому порядку? При чем тут ветер, при чем собаки?.. Ты меня не води, а выкладывай. Я же вижу — какой-то гвоздик в тебе, даже прямо заржавел...

— Ладно, можно и сразу. Какая уж разница... Был тогда пятый класс у меня, школа-то восьмилетняя. А время было хорошее, стоял конец сентября. И солнца много еще, а если дождик, то с милостью. А по лесам, конечно, и грузди, и рыжики, а я в школе, как в камере. И ребятишек жалко своих — за что они-то томятся, им бы выбежать да на травку. Сижу вот, ворчу про себя, и вдруг дверь открывается, и закатывается Нина Седяева. Была у меня такая толстушка: смешная, забавная. А уж честная — прямо жить нельзя. Только и ждешь, что какую-нибудь правду залепит в глаза. Сама с виду пухленькая, как белый грибок, и все платья на ней пышные, широкие и почему-то ниже колен.

— Почему опоздала? — говорю ей строгим, серьезным голосом, а самому хочется хохотать. Умора — и только. Такие глазки у нее круглые, виноватые, а щечки напряженные, бледные... Прямо как у преступницы — забирай за решетку и надевай кандалы. — Почему опоздала? Через десять минут перемена... — и голос мой звенит и играет.

— Я за дыньками простояла. Я в магазине была. — Теперь уж у нее в глазах удивление: неужели, мол, непонятно, что за дыньками... И опять начала повторять: — Я пришла, а там очередь. Я две дыньки купила. Одну домой, другую вам принесла...

— Как это?

— А вот так. Хоть попробуйте. Ее везли издалека, попробуйте! — Она открыла портфель и протянула мне желтую дыню. В классе хохот, конечно, а что я поделаю. Я ей дыню обратно, а сам тоже смеюсь. И хорошо мне стало, приятно, и какой-то веселый, прямо счастливый подъем. Вот за это я и люблю свою работу. Все трудно да трудно, а потом раз — и праздник. И всегда там, где не ждешь... И вот смотрю, Нина куксится.

— Что ты?