Провинциальный человек

Ох, что тут началось! Весь зал вскочил на ноги и приветствовал ее стоя. Я тоже неистово бил в ладоши. А певица быстро ходила по сцене и поднимала вверх руки. Это был ее звездный час, ее радость. Я сидел во втором ряду и отчетливо видел, как налились густой краснотой ее щеки, как стремительно мелькали ресницы, как порхала от порывов воздуха ее белая, во весь лоб, веселая челка. А потом снова вышел чернявый парень. Он сделал какое-то невидимое движение, и зал смолк, подчинился.

— А теперь... — остановился ведущий, его зубы сверкали, — Галина Чиркова споет песню в память о своем детстве, в память о Падеринском районе. Я правильно называю район?

— Правильно! — грянуло в зале. «Правильно...» — отозвалось в моей душе, и вдруг у меня перехватило дыхание. Но неужели?! Неужели она дочь того Чиркова, школьного инспектора из Падеринки, маленького нелепого человечка, который сломал однажды мою судьбу? Но нет, нет! Быть не может!.. — начал я утешать себя, успокаивать, а в уши снова ударили аплодисменты. И опять ее голос над головой, теперь уже нежный, печальный, на высокой погибающей ноте. Она не пела даже, почти рыдала. Но почему она так волнуется, так убивает себя на сцене?.. Но это ведь хорошо, так и нужно в ее положении, спорил я сам с собою и откровенно ею любовался. Да что там! Я уже любил ее голос, ее волненье, ее белую мальчишескую челку, ее веселые глазки... Ну, конечно, конечно же, у Чиркова были такие же глазки, как черные пуговки, как дробинки. Увидишь раз — не забудешь. «Но как же, как же?! — опять не соглашалась душа. — Эта вон красивая, настоящая, с великим талантом, а тот — занудный и серенький, червячок какой-то, божья коровка. Но ведь бывает, бывает же!» — опять восставало сознание. Вот бы подойти сейчас к ней и выяснить... Но я не подошел, не решился. Да и концерт скоро кончился, и я собрался домой. Спешить было некуда, у меня был свободный вечер. Я не торопясь закурил, постоял на крыльце. Возле главных дверей филармонии шумел под парами автобус. Он ждал, наверно, артистов. Я не ошибся: вскоре возле меня пробежали на рысях оркестранты. Они держали в руках какие-то футляры и чемоданчики, а потом я увидел певицу. Она шла медленной утомленной походкой, лицо у ней побледнело. Я увидел близко это лицо — ее глаза, ее волосы, ее красненькую косынку, повязанную небрежно на шее. Я опять залюбовался певицей. Она походила теперь на мальчишку-подростка, который устал где-то на дискотеке и теперь собрался домой. А дома, наверно, будут ругать, потому он не спешил, передвигал еле ногами... В правой руке она держала спортивную сумку, в левой — папочку с нотами. А может, даже не с нотами — кто разберет. Возле меня она слегка задержалась, нахмурилась, наверно, не понравился мой прицельный взгляд. Так и есть — она кольнула меня темными глазками, и у меня опять замерло дыхание. И в памяти, в моей больной памяти, возник сразу голос Чиркова. Он нашел меня через столько лет. Он ликовал, наступал на меня. А потом как молоточком ударил — и прямо в висок: «Вас бы надо не допускать до уроков. Вы же не признаете методик...» — и его глазки крутились, буравили, еще б миг — и я б не вынес. Но память пожалела меня, отхлынула, и голосок тоже пропал, пожалел. А певица уже садилась в автобус, чему-то смеялась. И на подножку вскочила легко, как будто вспорхнула. И опять я вспомнил про ту зимнюю птичку. Лети, лети, порхай с ветки на ветку. Сегодня — здесь, а завтра уж в Ленинграде... Автобус мигал мне зелеными и красными огоньками, точно намекая на какую-то общую тайну. И вот уж нет его, скрылся за поворотом. Я остался один и медленно побрел в переулок.