Провинциальный человек

И он замолкает, и я тоже. Так проходит минут десять, может, поменьше. Я смотрю вдаль, на реку. Дом у Татьяны стоит окнами прямо на Тобол, так что есть на что посмотреть. Да и на той стороне — роща, березы. И вдруг из этих берез поднимается ястребок. Да, именно он, я его сразу узнал по полету. Вот он уже ближе к нам подлетел, а в клюве у него трепыхается какая-то тряпка. Да это же голубенок! Я вскочил на ноги и начал кричать. Ястреб сразу выпустил от себя голубенка, и тот упал вниз на воду. Но, видно, сильный оказался, живучий. Не успел я опомниться, как он уже поднялся над вешней водой и полетел в сторону дальних домов. У меня сразу отлегло на душе.

— Видел? — спросил старик. И опять не дождался ответа. — Ястреб — это беда. Меня в детстве тоже чуть не заклевала птица. Мы с тятей к тетке пошли в соседню деревню. А мне уж — десятый годок... Я говорю: тять, я по ближней дороге пойду? Ладно, сынок, иди, говорит. Ну я и пошел. Иду, а навстречу мне зайчонок бежит. Смотрю, а глазок-то у него нет — выклеваны, да-а. Он бежит и на коряги, на пни натыкается. Жалко его стало. Зазевался и не успел моргнуть, как на голову мне кто-то — бах! — свалился и ну клевать. Я не соображу, крик поднял, а он — еще пуще. Я закричал со всей мочи, ручонками машу, а он меня долбит... Так хорошо, тятя соседней дорожкой шел, а ходил-то всегда с ружьем. Он у меня егерем был. Тятя набежал да и пристрелил ястребка-то. Это порода, говорит, такая есть. Им лучше не попадайся. Ох и злющи-и. Посмотрели, а в метрах десяти — гнездо. У него птенчики были. Он, видно, их охранял. Во какой!

— А где жили-то вы?

— А везде! И здесь, и у хохлов, и в Сибири. Ты спроси: где я не жил? Везде жил. В Сибири жили смолоду со старухой. Я ее украл. У ей жених был, а я, видно, больше ей приглянулся. Там уже все сговорено было о свадьбе... Потом скрывались мы с ней. На кордоне обосновались. Я лесником работал.

— А дети-то у вас есть? — спросил я.

— Были. Да сплыли. Первый-то хороший был мальчонка. Кудрявый, по отцу. Сидит, бывало, у окна, а как увидит меня, засмеется, в ладоши захлопат: тятя, мол, тятя... А потом жар сделался. Заболел, заболел да и помер. Старуха убиватся. Ну а я гробик сколотил и зарыл его.

— Сам зарыл?

— Сам. А никого рядом не было. На кордоне же.

— А потом дети были?

— Были. Много было. Пять или шесть. Да все помирали. Потом старухи сказали: не надо было самому ребенка зарывать — примета така нехороша. Вот всех и схоронил. Поживут два-три годика, а потом — в земельку.

— Так ни одного и не осталось?

— Приемна дочь есть. Она на Кубани живет. Посылки мне шлет. То конфеток, то крупки — и то рад. Один ведь живу.

— А жена?

— А старуха-то померла. Захворала, захворала — и туда же... Вот так и живу один. Жаль, конечно, старухи. До последнего все надеялся. Я уж ее сам и в уборну водил, и на печке ей голову мыл, обтирал. В баню-то уж она не решалась. Мы хорошо с ней жили, не похаю, ох, не похаю...

— А кто же за вами ходит?

— А че за мной ходить? Я не маленькой, слава богу. Сам хожу. Руки, ноги, голова — все целехонько... Вон с Шариком и живем. Аха, Шарик?

Шарик хвостом застукал по земле и прижался к хозяину.

В это время замычала корова. Подошла хозяйка. Я кинулся открывать калитку, потом задержался в ограде и слышал, как Татьяна уговаривала свою кормилицу, ласкала ее, а потом молоко стало звенеть о подойник. Я заслушался, оцепенел.

— Зови дедушку-то. Он давно ждет, — подала голос Татьяна.

Я пригласил старичка. Хозяйка налила ему полный бидончик. Он обтер губы платочком, потом сразу отпил из бидончика. Попрощался. Пошел тихим шагом. Собака бегала вокруг него кругами, подпрыгивала, наверно, очень его любила.

— Одинокий, — заговорил я. — И собачке рад... Трудно мужику одному стариться... Без женского глазу.

— Да у него порядка больше, чем у любой бабы... Это ж кума Григорий. Неуж не понял?

— Как?! Кума?..

— Да соседска девчонка его так прозвала. Бабка-то ему через забор: кум да кум... А девчонка-то малехонька, кого она понимат, вот и переиначила кума-то в куму... И пошло по деревне так...

Я возвращался медленно. Прошел специально по переулку. Возле домика кумы Григория задержался. Было тихо. Окна мягко горели. Белые занавески приветливо вглядывались в синюю темноту. С реки веяло прохладой. На другом берегу таинственно и тихо дремали березы. Они много видели на своем веку. Ведь деревья живут дольше человека и знают о нем больше, чем сам человек о себе...

Шторм

Поезд мчался сердито, уверенно, вагон качало, как лодку. «Куда торопится машинист? Куда?» — думал Алеша и жадно курил. А за окном согнулись деревья, в темных тучах мелькали птицы — то ли голуби, то ли галки. Птицам чудилась уже зима, потому они кричали, метались.

Эта боль птиц передалась и Алеше и смешалась с его собственной болью. Он ехал с юга, с теплого моря, где с ним случилось несчастье. Он смотрел теперь на осенний дождь, на печальных галок и все думал об этом, только об этом.