Провинциальный человек

Год назад Алеша заболел. Врачи сказали — пустое дело, теперь у каждого бессонница, нервы, надо просто меньше читать, меньше думать и хорошо бы на месяц к морю. Врачам виднее, а у матери — горе, и сестренка плачет, кулачки сжала: «Да брось ты свои книжки, Алеша!» А он опять сдал экзамены на «отлично». Перешел на последний курс, дома рады. Но все равно достали ему путевку санаторного типа: пусть забудется, отдохнет. Путевка на сентябрь — самый бархатный месяц. Да только беда — как раз начало занятий. «Ничего, не сгорит институт, потерпит», — так решили в семье.

Вначале завернул в Краснодар к другу детства. Когда-то жили в одном доме, в одном подъезде, сроднились, как братья. Завернул, а Николая нет дома: позвали к тетке помочь с уборкой винограда. А та живет у Азовского моря.

В Краснодаре — зной, сухой ветер, тополя запылились, обвисли. И на дорогах теснота: все машины, машины, бегут куда-то, как веселое стадо. И людей полно, как на базаре — шумят, торопятся, не понять их. Зашел к соседям. Те смеются: «Чего повял, парень? К Николаю ведь можно автобусом, на Темрюк — прямая стрела. А там рядом...»

«Зачем поехал? Зачем?» — И опять закрылись глаза от боли. Но это не боль даже — хуже. Ту хоть можно задержать где-то, отвлечься, а здесь совсем нет покоя: точно приставили к виску большой гвоздь, размахнулись — и вот ударят сейчас, вгонят по шляпку. Ударят, но что-то медлят, уж лучше бы скорей били, скорей бы... И он не выдержал, поднял голову. И сразу вздрогнул, прижался в угол: в дверях стоял незнакомец. Лицо усталое, как от болезни.

— Напугал тебя?

— Хорошо, хорошо, — забормотал невпопад Алеша, и еще сильней испугался.

— Я потихоньку, не помешаю... — Он все еще стоял в дверях, моргал вопросительно.

И тогда Алеша пригласил:

— Располагайтесь. Я один тут...

— А я согласно билета.

— Разве станция?

— Только что...

Но Алеша не видел станции, пропустил.

— Сынок, помираю без курева. Не задымлю тебя?

— Курите, курите! — почему-то обрадовался Алеша, засуетился. Ему стало лучше с чужим человеком, а то совсем потерял себя. Да и тот не молчал, улыбался.

— К морю ездил, сынок?

— К морю... — ответил Алеша и вытянул шею. Но это ветер свистел в вентиляторах, как будто выла собака.

— А загар кому продал? Мамке как отчитаешься?

— Мне нельзя загорать, — смутился Алеша и опустил низко голову.

— И мне запрещают. Кровяное большое давление. Давит кровь, не унять.

— Вы бы лечились! — И опять Алеше стало полегче, и он не заметил, как вошел в разговор.

— Кого... Одно лечишь — друго калечишь. Кабы жись сама не давила. Подтыкат добро под лопатки... Ну чё, покурим, студент?

— Откуда вы знаете?

— А, поди, не студент? Все вижу, парень. Две руки у тебя, две ноги.

— Сколько? — не понял Алеша, и вдруг дошла шутка, и засмеялся. И снова легче дыханию, будто споткнулось о него теплое облако, захватило всего, понесло. А сосед к нему ближе подвинулся.

— Ты зови меня просто Василеем. Можно даже Васильем Петровичем, а дядей Васей не зови, не люблю. Как-то скользко выходит, да и какой я тебе дядя?

Алеша промолчал. Он смотрел в окно. Мелькали темные поля, перелески, и эта темень в поле — пустая земля. С нее сжали все, вспахали стерню и оставили — отдыхай теперь до весны. И она затихла вся, и дождь над ней как одеяло, и ничего ей не страшно. И Алеша тоже присмирел, успокоился, вагон монотонно постукивал, в купе было чисто, прохладно, пахло свежим бельем, сигаретами, колеса не замолкали, и хотелось так ехать, ехать, чтобы все забыть, потеряться, а потом снова где-то проснуться, воскреснуть и зажить счастливо, по-новому, и чтоб рядом были и мать, и сестренка — его кровь и душа. Отвлек его Василий Петрович.

— Тяжело на учебе?

— Да нет, легко даже, — усмехнулся он, закурил.

— А ты не хвастай. Везде тяжело. И на войне, и в семье, и в работе. А учеба — та же работа.

— Вы воевали? — оживился Алеша. Он любил старых солдат-ветеранов, завидовал их жизни, воспоминаниям.

— Всю войну от звонка до звонка. Такого, сынок, нагляделся... И горел, и тонул, и землей засыпало. А я встану, отряхнусь да опять пошел. Думал: жись моя вечна. Да, видно, не вечна. Все теперь заболело.

— Вы бы путевку взяли, Василий... Как ваше отчество, забыл?

— А давай выпьем по полной и вспомним.

Он достал из чемодана «Столичную», обтер чистым платком, поставил на столик. Так же неторопливо достал стаканчики, зеленого лука и вдруг улыбнулся доверчиво, по-родному. Глаза приблизились и раскрылись.

— У меня горе, парень. С похорон еду... Вот сижу с тобой, а горе ест меня, изглодало. Нет, не могу, честно слово. Давай зальем, выпьем...

И когда чокались и вставали, их лица сошлись так близко, что Алеша увидел в его глазах сухие трещинки-жилки. Они то взбухали, то опадали, и видно было, что это — горе...