Проводник

Я молчал. Ну а что говорить? Что следы вокруг дома нами были оставлены? Кто теперь этому поверит.

— В общем, давай, полезай в Уазик, поедем к следователю, — скомандовал оперативник.

Я пошел было на свое старое место, в салон, но Малаш меня остановил:

— Нет, давай-ка назад! В обезьянник. И подумай там хорошенько, что для тебя предпочтительнее — выйти по УДО через пять лет или чалиться пятнадцать!

Конвойщик ухватил меня за рукав и повел за машину, где проворный водитель уже открывал двери. «Обезьянник» представлял собой небольшой отсек в задней части уазика, отделенный от остальной машины металлической стенкой. Отсек, хоть и был чистым, но выглядел сильно потрепанным и довольно удручающим. Стенки и потолок кое-где были во вмятинах, линолеум на полу вытерт, металлические сидения, расположенные по бокам друг напротив друга — жесткие и узкие. Видно, что задержанным тут ездить не особо нравилось, и они изо всех сил пытались выбраться на волю. И, скорее всего, безуспешно, потому что от свободы их отделяла дверь с толстой решеткой.

Я забрался внутрь. Дверь за мной сразу же громыхнула, и тут же заскрежетал запор. Я плюхнулся на сидение и тупо уставился на лавку напротив. Подумал, что если бы там сидел еще кто-нибудь, нам было бы, наверное, тесновато. Через металлическую стенку донесся веселый гомон сотрудников полиции, захлопали закрывающиеся двери, затарахтел движок, и мы тронулись. Между гулом бодрых голосов и взрывами смеха я различил песню Цоя, показавшегося мне неуместным в этой обстановке.

До Следственного комитета мы ехали, в общем-то, недолго. Но складывалось ощущение, что водитель, выбирая маршрут, остановился на самой извилистой и разбитой дороге. Уазик жутко трясло, и меня мотало в обезьяннике во все стороны. Хотя, может быть, уазик так трясло и до этого, но я, зажатый между двумя полицейскими, просто этого не ощущал.

Вообще-то, я в армейке и не такое видывал. И дело даже не в Бэтээрах или Бээмпэхах. Однажды такой случай был. Нарочно не придумаешь. Я потом его всю службу вспоминал. В общем, заступил я в наряд по столовке. На мойку. Еще в учебке. Я пару месяцев всего и отслужил-то. Оказалось, что именно в мой наряд у командира части День рождения был. Вот столовая и решила ему подарок подогнать. Договорилась с хлебокомбинатом, который нам в часть хлеб поставлял, чтобы те торт ему испекли. Ну, и надо было двух бойцов послать, помочь этот торт в машину загрузить и потом выгрузить. Он громадный был.

Чтоб командиру не спалиться, задействовали хлебовозку, которая хлеб каждое утро возила. В помощники назначили меня и моего земелю — Димана Обрубова из Ликино. Хлебовозка — старый 53-й газон. В кабине только один пассажир умещается. Короче, решили одного из нас везти в кузове. Двери в кузов были сбоку, а внутри он разделен на две части. И в каждой в два ряда один над другим вставлялись лотки с хлебом. В одном из отделений освободили два нижних уровня от лотков, чтобы там можно было ехать. Правда, только лежа.

Мы с Диманом на руках забились, и вышло так, что я еду в кузове до хлебокомбината, а он — обратно. В общем, забрался я внутрь. Хлебом пахнет — красота. Но тут дверь закрывается, и наступает абсолютная темнота. Хоть глаз коли. А потом газон завелся и поехал. Хлебокомбинат, как оказалось, был на другом краю города. Трясло в кузове не меньше, чем в ментовском уазике. Я руки и ноги в стороны раскинул, насколько можно было, чтоб меня туда-сюда не кидало на ямах и поворотах. Но это еще пол беды. С учетом темноты и жуткого грохота наступила полнейшая дезориентация, и стало как-то острее ощущаться время. Минуты тянулись и тянулись. Часов нет, телефона тоже. Время сверить не с чем. В голову начинают всякие дурацкие мысли лезть. Типа, а вдруг это все специально подстроено. С какой-то коварной садистской целью. Невесть, конечно, какое ужасное приключение, но в тот момент было не очень прикольно. И, чтоб хоть как-то себя отвлечь, я стал петь песни. И горло не жалел. Наоборот, было интересно петь погромче. За движком и грохотом пустых деревянных лотков тихое пенье слышно не было.

Когда приехали, я словно заново родился, вылез на волю и не нарадуюсь: светло, простор, свежесть, тишина. А Обрубов прикалывается, что я песни орал всю дорогу. Им, оказывается, это было очень хорошо слышно.

Затащили мы торт в машину и обратно поехали. Я уже в кабине. Спустя пару минут слышу — из кузова слабенький голосок доносится. Обрубов тоже понял, что в этом кузове песня — единственное спасение. Только он очень скромный был. И пел похуже.

В общем, езда в обезьяннике дежурного уазика меня не сильно впечатлила. Комфорт не важен, когда алеет душевная рана. Я думал о Кате. Тут у меня вилка выходила. Если меня упрячут за решетку, я никак не смогу ей помочь, поэтому надо всячески отводить от себя подозрения в убийстве. К тому же я этого действительно не делал, или… Нет, то, что с домом этим какая-то неувязка вышла это точно. Но убийство я не совершал. Не мог!