Проводник электричества

— Послушай, братец, если ты не понимаешь, как вот «это» соотносится с твоей оскорбленной миной… — сказал Камлаев с расстановкой, — с твоим стандартным выражением лица, которое ты предъявляешь миру, как будто кто-то за обедом плюнул тебе в суп… короче, если ты не видишь связи, то я, ей-богу, не смогу тебе помочь.

— Я что, по-твоему, нуждаюсь в помощи?

— Да нет, конечно, нет, все просто охренительно. Сейчас я привезу тебя домой, ты отоспишься после перелета и, отдохнув, с новыми силами засядешь за учебники, изучишь заодно проблему сбоев пейсмейкерной активности в хвостатом ядре полосатого мозга, а через пару дней тебе приснится Таня, и ты непроизвольно эякулируешь во сне.

— Пошел ты! — Иван раздет был, вскрыт, подопытным крысенком себя чувствовал в камлаевской горсти.

Камлаев — пошел. Иван поплелся следом, отстав, сам по себе… вдруг за спиной цокот каблуков и жаркий окрик шепчущий:

— Эй, мальчик! Погоди! — пятнистая от проступившего румянца — из-под пилотки выбилась и вьется смоляная прядь — летунья, Таня эта, чуть не ломая каблуки, бежала. Настигла, сцапала за капюшон, обдав трепещущим нетерпеливым жаром, влекущим духом взрослой сильной молодости. — Ты передай ему, пожалуйста… будь другом! — «Визитку» сунула ему за шиворот толстовки. Себя не помня, разрываясь между «Все, девочки, летим» и «Слышишь? Передай!».

3

Ивану многое не нужно было объяснять — привык к тому, что взрослые ругают свою страну, народ, самих себя на кухнях, на площадях и перед телевизором: живем во тьме, невежестве, дерьме, самодовольстве, лени, пьянстве, мракобесии, обожествляем силу, кровопийц, тоскуем то по кнуту, то по казачьей, пугачевской вседозволенности, нет в этой стране плана жизни, кроме воровского, и нет законов, кроме людоедских, — кто пещернее, клыкастее, тот всех и подмял под себя, вот тот и царь, отец народов, друг всех детей, спаситель человечества… если хочется жить, набивай кулаки, ставь дыбом шерсть, показывай всем свою крутость, лютость — тогда тебя зауважают, поклонятся, облобызают сапоги, а если — нет, если захочешь вдруг по-человечески, своим трудом, умом, то значит — чмо, терпила, быдло… попробуй с кем-нибудь заговорить о нормах общежития, о снисхождении, о прощении, о милости, поднять упавшего, пошевелить на тротуаре пьяного, подать голодному, впустить в свой дом холодного, дать рубль больному, слабому, ребенку — ты сразу станешь им смешон, юродивый, христосик, идиот… вот и приходится плыть «средним» по течению, держаться середины — закрыть глаза на подлость тут, втихую сподличать вон там, словчить, заприметить, что плохо лежит, и в карман, — чтоб не дай бог не идентифицировали, не отнесли к тем жалким, которых можно стричь и давить безнаказанно, а впрочем, нет таких, которых не давили и не стригли бы, всех можно, каждого, на сильного найдется тот, кто еще сильнее, на всех — пахан верховный, ссылающий миллионы в каменоломни, штольни, лагерную пыль.

Здесь развращают гарантированным подаянием — зарплатой, пенсией, которые не платят месяцами, — и зрелищем лукулловых обжорств и валтасаровых пиров, которые доступны только верхушке этой вечной феодальной пирамиды, и это действует соединением покорности и злобы, и копится, растет, спрессовывается, пока не перейдет однажды в взрывчатую ненависть, не вырвется горением тринитротолуола с первой космической — ни храмам, ни дворцам не устоять, кресты все посрывает разом… и что сюда ни завези из-за границы — рай на земле, парламент, конституцию, свободу… — воспламенится моментально, все и везется только для того, чтобы извратить любую мощную идею, чтоб как дубиной перебить Романовым хребет, чтоб половина половине нации кишки повыпускала, чтоб цвет — под воду пароходами, баржами, чтоб под сурдинку перестройки ли, под пять марксистских ли форте там, наверху, одни сменили прежних — варяги, татарва, германцы, ревкомы в кожаных тужурках… не все ли равно кто — сиятельные дурни, великие мерзавцы, одна порода, поколения не знавших ничего, помимо бесправия и страха… кто был ничем, тот воцарится наверху с одной потребностью — топтать всех, кто внизу, перетирать в песок единым карандашным росчерком.

Здесь ничего нельзя предпринимать — вот бизнес, лавочку, артель, заводик, здесь нет и не было понятия о собственности — вот ни заборов, ни почтения к заборам, здесь все ничье, все государево, здесь сколько ни имей, а все равно как нищий, уж лучше ни кола, чем все отнимут и сожгут — те, кто с собачьими башками, метлами, мандатами. Дашь денег на детдом, больницу, школу — разворуют, пойдешь в милицию, чтобы карать подонков, — сядешь сам, учить крестьян, лечить аборигенов от холеры — порвут на части как разносчика и выбросят в колодец. Нет, надо уезжать отсюда и увозить детей… ну и так далее, и тому подобное.