Проводник электричества

— Глохни, баран. — Носач уже вгляделся в пустоту поверх плеча Нагульнова, мотнул башкой, командуя, и дверь отъехала, влепившись до упора, двое метнулись со всех ног к ним со спины… для них ты лишь туша, мешок… уперли в поясницу ствол, загнули, повели, не стоит их разочаровывать… по плану… но только вот — Светлана уйкнула, мяукнула, крик вмиг пресекся. Нагульнов вывернул лицо — ее загнули тоже, повели, поволокли, елозила ногами по дорожке, упираясь… и вмазали острым тяжелым в затылок, мгновенной белой вспышкой качнуло, вниз потащило, лбом к земле… заволокли, втянули, мешок на голову, картофельный, и мордой в пол… ломая, завернули руки, заковали, набились тесно и сорвались с места, взревев движком, зверски стирая завизжавшую резину. Впихнули обоих — пугать женским криком — мол, трахарь, смотри, как твоя баба бьется рыбиной и обессиливает в лапах.

Водила выжимал на полную, микроавтобус встряхивало на поворотах и ухабах… ну, что, каково быть картошкой, бараном, которого везут-везут и выгрузят сейчас в лесу у разведенного костра? Трясись, молись, покайся, поклянись, что больше никого и пальцем… Сознание рывками возвращалось и снова отлетало, как линза черной пашни, как гончарный круг пейзажа в окне несущегося поезда; на повороте дернуло, тряхнуло, Нагульнов коротко перекатился и уперся в глубинно порывисто бьющееся, в живую, сильную и беззащитную покорную женскую тяжесть…

Уже минут двадцать катались, водила что-то часто поворачивал — коллекторы, по ходу, кружили по району… неужто «хвост» почуяли и норовили оторваться? Но вот уже рванули по прямой, погнали… боль нарастала и пульсировала, разламывая череп, мешая прикидывать скорость и время в пути, переводить на километры… коллекторы над головой молчали, порой гортанно-приглушенно переругивались — не разобрать. Еще примерно через полчаса водила сбросил скорость, свернул и покатился под уклон, по ходу, по грунтовке; под днищем близко скрежетало, пощелкивало, всхрустывало, цокало, шуршало, и низко нависающие ветки царапали по крыше… ну, значит, уже скоро, почти у пункта назначения.

Остановились. Подняли рывком и из салона выбросили что-то — Светланину легкую тяжесть, и ойкнула она, заныла, замычала сквозь мешок. За шиворот, за мышку его рванули следом.

— От-тварь, здоровый! Встал, сука! Сам иди, пошел! Перебирай копытами! — нагнули, вели, не снимая мешка, ступать заставив враскорячку, проваливаться в донные ловушки ям и то и дело запинаться о мокрые скользкие древесные корни.

Вели, вели, шагая за майором, как за плугом, и под ногами чавкала и разъезжалась мокрая сопливая земля, сквозь толстый ковер прошлогодних слепившихся листьев обильно выжималась влага. Свели под уклон, пихнули для скорости в спину, и он, Нагульнов, полетел с горы, не устоял, споткнулся на бегу, пал на колени, клюнул носом землю. Как ни крути, а чувствовать себя слепым, безруким, связанным… ну, ничего… сейчас, сейчас… Рванули за ворот опять, стянули мешок, и белый свет раздался, ослепил, мир на мгновение вокруг него стал ветром; деревья врастали переплетенными ветвями в небо, точней, в его белесое отсутствие; сырую, всю курившуюся паром, застеленную палой коричневой листвой низинку надежно, глухо обступили черневшиеся ели, макушки их терялись в сизой мгле.

Майор на коленях стоял перед свежей ямой — отвалы суглинка бурели продетыми мертвыми нервами белесых корешков. Метода наведения страха отработанная. Кавказский мастер спорта, греко-римец, встал перед ним:

— Ну что, баран, тебя предупреждали? Ее предупреждали? Что будем ее пялить, а потом зароем? Теперь смотри… давай ее сюда…

— Стой, стой, прошу тебя… я все отдам, все соберу до вечера… все деньги… — Он потянул, прикинуться терпилой… минуты три — и их сломают подскочившие нагульновские волкодавы.

— Чего ты соберешь? Откуда соберешь? Поздняк метаться — здесь теперь останешься. Давай, давай ее сюда… — Светлану дернули — с бескровным, опрокинутым каким-то терпеливым страданием лицом, глаза остались, но ничего не видела, искала, но не находила. За волосы взял — лицо ее перехватила гримаса боли, затопляющего страха, что сделают сейчас еще больнее, на разрыв; в ней ничего от человека не осталось — лишь ужас ядомого животного с жестоко завороченной головой и открытым натянутым бьющимся горлом. — Сейчас она у нас сосать всех будет. А ты — смотреть.

— Слышь, отпусти ее! — Нагульнов рыкнул собственным, железякинским голосом. Угрозы изрыгать нет смысла — за словом должно последовать дело. Влепили по затылку кулаком, заставив поникнуть, кивнуть, поклониться. В башке потемнело, но он превозмог, распрямился. Лишь бы не спихнули его сейчас в яму — тогда… Где, суки, где? давно быть здесь должны… неужто упустили? — Решай со мной, джигит, — ты разве не мужчина? Ну!