Проводник по невыдуманному Зазеркалью. Мастер О́ЭМНИ: Приближение к подлинной реальности

— Да что «такое»… Ну — знает много. Может быть, всю жизнь изучал.

Бабушка посмотрела на меня, как на закоренелую двоечницу, и, махнув рукой, ушла мыть посуду. Из кухни сразу же раздался грохот и звон: что-то разбилось…

Я стала готовить постель нашему гостю.

Вошёл Михаил Петрович. Он ухватил литровую банку с клубничным вареньем, уселся в угловое кресло и стал это варенье лопать, улыбаясь и жмурясь от удовольствия.

— Вы произвели на бабушку большое впечатление, — сказала я.

— А на вас? — Он перестал лопать варенье и, склонив голову набок, посмотрел на меня.

— На меня — тоже…

— Ну-ну, — сказал он и снова принялся уписывать клубнику.

Я закончила стелить постель, объяснила Михаилу Петровичу, где выключать свет, и, пожелав ему спокойной ночи, пошла к двери.

Тут, из кухни, раздался бабушкин вскрик.

Прибежав на кухню, я увидела, что бабушка сильно поранила руку осколком чашки (взволнованная разговором, она умудрилась во время мытья посуды разбить две чашки и блюдце). Судя по всему, она повредила какой-то кровеносный сосуд: из рваной, но маленькой раны лилось очень много крови. Мы обе растерялись… Очень растерялись!..

На кухне появился Михаил Петрович. Он быстро схватил со стола стакан, набрал под краном воды, пошептал в неё и стал лить воду на рану.

Рана затягивалась. Тут же! Михаил Петрович медленно лил из стакана воду, и к тому моменту, как вылилась вся вода, — рана исчезла. Не осталось даже рубца.

Мы с бабушкой оторопело стояли посреди кухни, уставившись на её здоровую, в бледных кровяных разводах руку. Обалдели до такой степени, что даже не догадались сказать «спасибо»…

А потом он вдруг запел (это была одна мелодия, без слов). Откуда-то подул ветер. Запахло лесом, морем… И — резко оборвалось.

Михаил Петрович молча поклонился, поставил стакан на стол, вышел…

…Но самым удивительным оказалось то, что когда мы принялись разбираться на кухне, выяснилось: чашки и блюдце, которые бабушка разбила, — целы и невредимы, на них даже не было ни одной трещины!..

Утром постель нашего гостя оказалась аккуратно застеленной, а его самого уже не было.

Больше всего меня почему-то удручало, что так и не успела пришить к его пальто пуговицу. Пуговица осталась у меня (вместе с двумя обгорелыми спичками).

Михаила Петровича я встречала ещё два раза, и вы знаете, Сева, оба раза, при встрече, вместо «здравствуйте» говорила «спасибо»!

(После той ночи у Лениной бабушки открылся дар целителя. Она снимала — в одно прикосновение — любую боль, а также — очень удачно — лечила сердечные болезни.

А Лена через два месяца вышла замуж. По любви. Взаимной.)

Потап (Лин)

А повстречались в семьдесят пятом…

Была у меня одна приметная деревушка, на Урале. Ездил я туда на охоту. Считай, каждый отпуск ездил! Поехал и нынче…

Что там в деревушке да как — рассказывать не буду, лишнее. Приехал к ночи, утром — завтрак примяв — на охоту.

Есть там одна чащобинка интересная, — и дышится легко, и зверь бывает, и под ногами на земле мало что в помеху. Я сразу туда направился.

Иду. Зверя нет. Солнышко сверху продирается…Вдруг, справа от меня ломанулись кусты; я даже не заметил, как ружьё-то в руках оказалось! И палец — на курке…

Мужик оттуда вылез. Плюгавенький такой, в дерюжной будто бы рубахе, в штанах каких-то замусоленных… Босиком… А меня трясёт всего: я ж по нему чуть не пальнул!

Мужик сердито на меня посмотрел, да и пошёл куда-то в сторону, ни слова не говоря.

— Ты чего гут… — это я ему крикнул, — ты кто!?!

— Черноярцев. — И на ходу, даже не обернувшись ко мне, добавил: — А ты можешь не представляться. Ты — охотник. У таких фамилии не бывает.

— Не понял… — начал я.

— Цыц, — говорит, — гуляй пока. Зверя тут всё равно сейчас нет, а с тобой я разберусь позже.

И ушмыгнул.

Я подумал: всяких дураков на свете хватает! Пошёл себе дальше.

Живности — ну хоть какой! — и впрямь не встретил, а где-то через часок вышел к муравьиному холму.

Есть там такое место: поляна лесная, небольшая, а посреди поляны — холмик. Муравейников там — видимо-невидимо! Здоровущих! Вся поляна в муравьях. На неё даже ступать боязно — того и гляди сожрут.

Вышел я, значит, глянул, — а там давешний мужик: прямо посерёдке на холмике уселся, и муравьи по нему шлындрают, как по тротуару. Сидит, ножки скрестил, руки на коленях сложил, глаза закрыты — не шелохнётся…

— Эй! Э-гэ-гэй, — кричу, — Черноярцев! Ты что, совсем сбрендил?!! Вали давай оттуда!!

Он глаза-то открыл, на меня глянул… И ты знаешь, Севка, враз холодок какой-то по спине прошёл… даже озноб…

— Эй так эй, — сказал он, — как скажете. Вот сейчас я тобой и займусь, охотничек.

Пальцами, значит, щёлкнул — и все муравьи с него (прямо-таки колоннами!) потянулись вниз. И те, что по полянке кишели, — раздались по сторонам: дорога-тропиночка получилась в моём направлении.

Отродясь я пугливым трясохвостом не был, но тут, как пошёл он на меня — медленно так, задумчиво — будто что помутилось: двустволку с плеча содрал и на него наставил.