Проводник в бездну: Повесть

Умывшись, выпив стакан теплого парного молока, выбегал во двор и диву давался — как это он мог вылеживаться! Еще немного — и проспал бы рождение нового дня. Сколько помнит Гриша, каждый восход солнца никогда не был похож на прежний. То начиналось утро с беспечного щебетания птиц, то — с тишины, разве что чирикнет какая-то сонная птичка; иной раз солнце выкатывалось большое, неправдоподобно большое и красное, поднималось мгновенно, будто катили его какие-то неведомые силы, иногда же только угадывалось в предрассветной мгле и было ощутимо, но невидимо.

Восход солнца всегда был прекрасен. И всегда радовал. А сейчас он испугался ясной полоски на горизонте. Впервые за всю жизнь у него появилось желание, чтоб продлилась ночь, чтобы солнце повременило, не всходило, как всходит изо дня в день, а замешкалось.

Гриша оглянулся и скорее услышал, чем увидел, как ползут к бездне испачканные, оборванные, изможденные убийцы. Услышал, как вяло и бессильно перебранивались они между собой, как по-животному хрипели в рыжей мутной трясине.

— Рус! Канал-и-ия… — пьяно пробормотал с дальнего кочкарника рыжий и швырнул в проводника пустой флягой.

Потом опять толстяк поднял руку — мальчик присел. Почти одновременно увидел пламя, услышал выстрел. И будто язычок этого пламени лизнул темя.

Гриша упал. Лихорадочно ощупал себя, пошевелил ногой, другой, вытянул руки. Живой! «Врешь, рыжая сатана, нас не так легко убить!» Приподнялся, собрал все силы, прыгнул в сторону на кочку, потом еще… За большим кочкарем перевел дыхание и опять прыгнул… Затеплилась слабая надежда: может, повезет, может…

— Э-э-э, рус! Ком гир!..[22] Канали-ия… — хрипел гауптман.

— Русишес швайн, ка-пут! — прохрипел и рыжий.

Снова бабахнуло, еще и еще, зафьюитькали пули, пронзая болото.

На мгновение Гриша остановился и услышал совсем близко чье-то тяжелое дыхание. Значит, кто-то из фрицев увязался следом. Значит, увидели, собачьи души, как прыгнул в сторону.

Гриша уже не чувствовал под собой ни кочкарника, ни ржавого болота. Все закружилось вокруг него — хриплые крики рыжего и гауптмана, глухие выстрелы и ракеты в лесу…

Из этого бедлама вдруг донесся запыхавшийся голос:

— Гришья… Их бин Ганс.

Ганс? Какой Ганс? А, тот, что галетами угощал! Зачем он здесь? Ведь все уже тонут в болоте, а он, оказывается, еще не нырнул…

— Айн момент, Гришья, — опять послышался голос Ганса, и его лицо со слабой улыбкой выплыло призраком из темноты…

Вдруг чем-то острым полоснуло Гришу, будто ножом ударило в грудь. Жуткая боль пронзила его тело. И куда-то исчезла, растворилась улыбка Ганса, и начали размываться, исчезать звуки.

Над ним поплыли звезды, опрокинулось небо. Он куда-то стал падать, во что-то мягкое, розовое, горячее… Откуда-то издалека донесся хрип: «Партисан». Но это очень далеко. Будто на Старом Хуторе. Неужели они дошли до Старого Хутора? Гриша хотел подняться, опереться локтем о кочку, но она полетела куда-то вниз, в черную бездну, а с ней полетел и он.

…Вновь вокруг тьма и тишина. Будто утонули в болоте все звуки.

Так длилось недолго. Что-то глухо затахтахкало, такое знакомое и незнакомое. Трепало или автоматная очередь? Что-то ухнуло, и будто зашевелилась болотная постель под ним.

Открыть бы глаза да посмотреть, что там. Но веки так тяжелы, и нет сил раскрыть их…

— Аллес гут, — услышал, — хорошьо…

Неужели так долго задержался возле него Ганс? Разве он не боится наших?

Но что это? Гриша как будто куда-то едет, а лес шумит так знакомо, так хорошо, так сладко. А может, это вовсе и не лес, а человеческие голоса?

И вдруг прорвался знакомый, родной голос:

— Звездочка?.. Покажи… Да это же Гриша Мовчан! Маленький таранивский партизан. Порядок!

Гриша еле-еле раздвинул будто склеенные веки, застонал, попробовал пошевелить руками и не смог — обе руки и грудь в бинтах. Лежал он на душистых елочных ветках. А над ним склонилось знакомое смуглое лицо. И мохнатые брови знакомы Грише, и черные кудри с серебряными нитками. А еще красноватый шрам на левой щеке… Когда-то он знал эти брови, эти черные, но без серебряных ниток кудри, и шрам такой был на левой щеке… Швыдак?! Да неужели Михайло?..

Гриша хотел вымолвить это имя, даже пошевелил языком, но язык почему-то не послушал его.

— Ничего, брат, до свадьбы заживет. — Швыдак провел шершавой ладонью по бледной Гришиной щеке.

И тут мальчик разглядел улыбающееся лицо Ганса. Снова пошевелил губами, еще и выдавил слова:

— Дядя Швыдак… Ганс — хороший…

— Знаем, Гриша, уже знаем, — успокоил командир.

Кто-то подал Швыдаку новую пилотку. Он приколол к ней звездочку, надел пилотку на Гришину голову.

— Ну вот, ты теперь настоящий воин…

— Капитан Швыдак, к полковнику! — позвали.

«Капитан… Уже капитан?»

И только теперь обратил внимание на новую форму, на погоны с четырьмя звездочками. А еще ордена, а еще медали. Вот оно как… А еще увидел над собой озорные монгольские глаза.

— Гриша, а в селе уже наши, — радостно сообщил Митька.

— А… мама?

— Жива-здорова.

— А…

— И Петька, и бабушка живы.

Потом Гришу несли лесом на самодельных носилках из душистых веток.

Рождался новый день.