Провокатор

И я хохочу, и обнимаю любимую и единственную, и целую, целую, целую, и плачу, однако, к счастью, ниспадает на нас живая вода, и моей слабости не могут порадоваться мои враги, если они, разумеется, у меня имеются.

Потом О. Александрова ходит по комнате, развешивая белье, и строго выговаривает мне, счастливому:

- Ты определенно... того, Александров. Обратился бы к врачам... Твои поступки носят экзальтированный характер.

- Какой? Какой характер? - хохотал я.

дело Кулешова проходило двенадцатым, и члены Президиума несколько подустали, тем более за окном февралила непогода, давление менялось... Тот, кто подготовил кулешовское дело к докладу перед уважаемым собранием, чувствовал себя прескверно - одолевали колики в печени.

Председательствующий попросил доложить о деле под номером двенадцать. Докладчик, чувствуя все нарастающую боль, принялся невнятно излагать суть вопроса. Его коллеги сидели с сутяжными лицами и, казалось, прислушивались не к словам, но - к трудовой деятельности своих недисциплинированных органов.

Неожиданно дверь приоткрылась и в святая святых проникла секретарь. Все оживились, отмечая свежую прелесть ее ног. Девушка вручила записочку и покинула зал заседания: эх, молодость-молодость-молодость.

Председательствующий развернул бумажную четвертушку и некоторое время оторопело туда глядел. Наконец, прерывая докладчика, он поднялся в полный рост и рвущимся от слез голосом проговорил:

- Товарищи! Мы и весь наш народ понесли невосполнимую утрату!..

И на этих словах за его македонской спиной вдруг раздался странный, штрейкбрехерский по отношению к моменту шум, потом стук - это небрежный докладчик позволил себе упасть на пол и прохлаждаться на нем в беспамятстве.

"... что делает алкоголь с печенью в качестве частого гостя? Он постепенно надевает на здоровую печень как бы овчину из жира, и этот жир проникает во все ее внутренние клеточки. От жира печень увеличивается в объеме, делается болезненной и принимает желтоватый цвет, а ее ткани умирают и перерождаются другой, уже грубой тканью. В иных случаях, в особенности у лиц, пьющих водку, коньяк и другие перегонные напитки, печень сморщивается, уплотняется, делается твердой".

- Ой, худо мне! Е'мама моя! Ой! Не могу! - вопил Иван Иванович Цукало, катаясь по полу коммунального коридора.

Квартира была пуста и глуха к его мольбам. Тогда Иван Иванович длинно выматерился и почувствовал некоторое облегчение. Нужно полечиться, решил он и пополз в ванную комнату, где прятал шкалик одеколона "Русский лес". Там ему пришлось напрячь все свои душевные и телесные силы, чтобы дотянуться до шкафчика. Цели он своей добился - и приятная спасительная струйка вкатилась в страждущие, пылающие огнем и болью органы... покатилась... покатилась... и взорвалась местным ядерным взрывом.

Последнее, что успел заметить Иван Иванович в плоскости зеркала: огромное желтоватое чудовище, отдаленно смахивающее на него самого, разрываемое в клочья необъяснимой зловредной силой, похожей на черный смерч.

Над площадью под порывистым ветром болтало аэростат. Фанера портрета в каркасе трещала. На полотнище было изображено скуластое рабкоровское лицо.

- Не жилец, - сочувственно вздохнул Цава; мы с ним выгуливали О. Александрову, которая стояла у газетного киоска.

- Иди ты! - морщился я от слякотного ветра. - Это уже не смешно.

- А я тебе говорю: год плюс-минус месяц!

- Тогда какого черта... э-э-э... выбирали?

- Вот именно: "э-э-э"... Власть, брат, власть!

- Вы о чем? - подходила жена с новым журналом мод.

- Да вот все спорим, Оксаночка...

- О погоде, родная, о погоде... Не правда ли, нет ничего лучше плохой погоды? - И показываю кулак своему другу: никаких политических речей.

- Да знаю я, о чем вы спорили, - отмахивается жена цветным журналом. - Вся страна спорит.

- О чем, милая? - настораживаюсь я.

- Да когда очередные лафетные гонки, - беспечно отвечает О. Александрова и бодро шлепает по тающей снеговой каше.