Провокатор

Мне даже по-человечески жаль того, кто прошагал тяжкий, выморочный путь к штурвалу власти, и вот оно в руках, колесо фортуны, ан нет - нет власти над временем и пространством, а есть больничная палата и медицинский аппарат, посредством которого можно поиграть со смертью, есть за окном безразличный, спивающийся люд, есть соратники, со сдержанным нетерпением ждущие конца, есть боль в организме, есть политиканствующие ретушеры, продающие за жиромассу все, что только можно пустить на продажу, даже жизнь...

к бабке смерть заносчиво не заходила - видно, случилась у нее незамедлительная, тяжкая, душегубная работа. И бабка была вынуждена продолжить свое присутствие в жизни. Питалась она бумажной коростой. Пол ею был покрыт до кровати - удобно, руку протянул и в рот питательный кусочек.

От такой калорийной пищи бабка частенько впадала в забытье - и казалось ей: она молодая, и бежит, и бежит, и бежит по чистому полю цветов в любовной потехе от уполномоченного, добрый он парубок, да нет у него буйной головушки - культя.

- А зачем нам, членам ВКП(б), голова? - удивлялся он. - Нам голова предмет необязательный.

- А как же целоваться? - спрашивала бабка.

- Это есть пережиток прошлого, - рубил командирской саблей цветы поля. - Это есть вредный пережиток! - Убитые цветы кровопролитным потоком утекали в овраг, где уже бурлила и кружила заводями цветочная река. - По законам мировой революции, - объяснял уполномоченный безграмотной селянке, - речка впадает в море, а море - в океан, а над океаном взойдет ослепляющее весь мировой беспорядок солнце свободы, равенства и братства!

Бабка заслушивалась такими организационно-хозяйственными речами и не замечала до поры до времени кобелиных усилий со стороны члена (б).

- Ой-ой! - волновалась, когда замечала. - В чем дело, любый?

- Не желаешь зародить новую счастливую жизнь во вред империалистическому окружению? - грозно интересовался уполномоченный и шваркал саблей в ножнах.

И бабка желала:

- Давай уж, Петрович, назло всем врагам революции! - И становилась в привычную рабоче-крестьянскую позу: рачком-с.

Меня, гриппозного, посещает Цава, он садится на кухне и жрет принесенные им же мандарины, орет, что все в порядке, он нашел человека, который устроит свидание со смертником Кулешовым.

- А он того?.. - хриплю из комнаты. - Не подведет?

- Нет, он крепкий. Полковник. Дуб дубом.

- Я тоже хочу мандарин!

- Они холодные, грею.

- А когда встреча-то?

- Завтра. В двенадцать ноль-ноль.

- Завтра? - удивляюсь. - Я же болею!

- Жена пойдет.

- Я сам хотел.

- А тебя не пустят.

- Почему?

- Потому что! - В двери появляется Вава. - Не дыши в мою сторону! - И швыряет оранжевые шарики. - Потому что ты - никто!

- Как это? - обижаюсь. И очищаю мандарины - у них чувствительный запах надежды.

- Не мог же я объяснить товарищу полковнику, что ты у нас творческий... м-м-м... субъект! Он бы меня не понял.

- А что он понял?

- Корреспондент газеты - это он понял.

- И за это самое? - Я пощелкал пальцами.

- Фи, как ты низко думаешь о людях долга.

- А как думать?

- Он - по убеждению, - сказал мой друг Цава.

"Кто сегодня исполняет смертные приговоры? Человек, состоящий на специальной должности, или просто дежурный сержант или офицер? Кто становится исполнителем приговоров - по долгу или по призванию? Чью совесть обременяем "законным убийством"? А если не обременяем ничью, то не значит ли это, что с нами самими что-то происходит?"

оба напарника по котельной были мертвецки пьяны. Сейчас, ребята, сейчас, говорил им Кулешов и ходил по котельной в ожидании нового огня. И заглядывал под скамью, где вроде бы лежал новорожденный. Кулешов думал, что младенец свалился под скамейку, и поэтому заглядывал туда. Но там был мусор. И Кулешов вспоминал, где сейчас лежит ребенок; он, наверное, упрел в углях, думал Кулешов и ходил, ходил, ходил по котельной, слушая музыку огня. Наконец он, подкормленный, взревел организованной силой - и Кулешов открыл путь к нему, и взялся за неладную тушу Глотова. Сейчас-сейчас, потерпи уж, говорил преступник и впихивал обмякшее тело в топку. Тело попыталось оказать сопротивление, однако Кулешов скоренько закрыл заслонки и удовлетворенно захихикал.

Потом снова беспокойно заходил в ожидании... И заглядывал под скамью, где вроде бы лежал новорожденный. И Кулешов вспоминал, где сейчас лежит ребенок; он, наверное, упрел в углях, думал Кулешов и ходил, ходил, ходил по котельной, слушая музыку огня. Наконец он, подкормленный, взревел организованной силой - и Кулешов открыл путь к нему, и взялся за неладную тушу Сушко. Сейчас-сейчас, потерпи уж, говорил преступник и впихивал обмякшее тело в топку. Тело попыталось оказать сопротивление, однако Кулешов скоренько закрыл заслонки и удовлетворенно захихикал.

Потом снова беспокойно заходил по котельной... и заглянул под скамью, где вроде бы лежал новорожденный. Кулешов думал, что младенец свалился под скамейку, и поэтому заглянул туда. И увидел - ребенка.

Нет. Это был мусор. Кулешов протянул руку и взял холодный щебень - и понял, что он, человек, тоже мертв.