Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения

Даже беглый конспект того собственно политического сюжета, что развернут Солженицыным с исчерпывающей полнотой (детально воссоздано множество ситуаций, как кризисных, так и рутинных; обрисованы постоянно меняющиеся позиции десятков «творцов истории» с непременным погружением во внутренний мир того или иного персонажа), подводит стороннего наблюдателя к выводу: да на второй-третий день проклясть эту самую революцию должны были если не все ее творцы, то изрядная их часть. Вывод глубоко ложный. Тревога, опасения за будущее, взаимное раздражение, физическая усталость (ведь не только для эффекта падает в обмороки — при всех его артистических склонностях — Керенский; ведь смаривают дикие ночевки в Таврическом и «железного» Милюкова), частные поражения не отменяют эйфорического настроя.

В этом плане верхи и низы (где тоже недовольства хватает) различаются не по существу, а по форме. Низам (но и студенчеству, и многим городским обывателям) нужны уличные гуляния и митинги (солдатам, кроме того, самостийные парады), верхам — съезды, торжественные заседания, банкеты. Нужны не только для поддержания тонуса (одоления внутренней тревоги), но и потому, что многие сердца действительно полнятся счастьем и надеждой, а чувства эти хочется продемонстрировать миру и разделить со всеми. Не одна лишь тактика заставляет политических противников вместе выходить к толпе и в революционных речах обходить разногласия (что удается далеко не всегда, подчас «левые», настраиваясь на волну масс, нарушают правила игры) — пусть истинного единства нет, пусть проснувшийся народ порой являет звериную дикость, пусть не все у нас сразу получается (в этих и иных неприятных казусах виноват в первую очередь проклятый царский режим), но ведь дальше-то все будет хорошо! А значит, и сейчас должно закрывать глаза на «эксцессы» (полегоньку ошибки исправляя), не преувеличивать «левой опасности», игнорировать клевету и оскорбления, искать вожделенного согласия, сносить бытовые неудобства, работать на благо нераздельных — отныне и навсегда — отечества и революции. Так, не только в патетических речах, но и в общественном сознании, происходит грандиозная подмена: антонимы становятся синонимами, революция, вся суть которой в разрушении России (как и любой страны, охваченной этим недугом), революция, которая Россию с ее вековыми религиозными и культурными традициями уничтожит (насколько это возможно), революция, из-под корежащего воздействий которой мы не можем выбраться почти столетие, эта самая революция для начала с Россией отождествляется.

Никогда Вера не видела — вне пасхальной заутрени — столько счастливых людей вместе зараз. Бывает, лучатся глаза у одного-двух — но чтобы сразу у всех?

И это многие подметили, кто и церкви не знавал: пасхальное настроение. А кто так и шутил, входя: Христос Воскресе! Говорят, на улицах — христосуются незнакомые люди.

Дело происходит не на митинге или съезде — в Публичной библиотеке. Читатели пришли сюда по устойчивой привычке, но заниматься с книгами они не могут — вдруг нахлынувшее счастье не позволяет.

Как будто был долгий не пост, не воздержание, но чёрный кошмар, но совсем безпросветная какая-то жизнь, — и вдруг залило всех нечто светлее солнца. Все люди — братья, и хочется обнять и любить весь мир. ‹…› Дожили они, счастливцы, до такого времени, что на жизнь почти нельзя глядеть не зажмурясь[259]. Отныне всё будет строиться на любви и правде! ‹…›

И Вера думала: может быть, действительно, начала братства — вот этого, уже ощущаемого между совсем чужими людьми, — теперь законно вступят в жизнь, разольются — и люди начнут безкорыстно делать друг для друга? И таким неожиданным путём победит христианство?

(271)