Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения

Понятно, что сулит революция честолюбивым политикам. Дабы именоваться Николаем III, великий князь готов присягнуть «конституционному образу правления» со «свободой и сознательностью» (391). Назначенный Верховным главнокомандующим, он отвергнет предложение Колчака, надеявшегося, что популярный в армии Николай Николаевич провозгласит себя диктатором и заставит считаться с собой петроградских мятежников (417). А получив от князя Львова предписание уйти в отставку, немедленно его выполнит и присягнет Временному правительству:

Неудобно отказаться.

Отказаться — невозможно.

(547)

И не тронется просьбой депутации могилевских фабричных и железнодорожников («с красными наколками — никого») вопреки правительству и якобы народному мнению остаться на посту Верховного: «Ваше Императорское Высочество! Да нас тут — сила, вся дорога в наших руках. Да вы только прикажите — мы чичас рельсы хоть до самой Орши снимем — и посмотрим, как этот народ к нам сунется!»

И разобрали бы. И взыграло в несостоявшемся Николае Третьем «боевое, ретивое»:

Ах, как бы сейчас он правда им приказал! ‹…›

Но с разобранными рельсами — что же дальше? Начинать войну внутри России? — нельзя было этого взять на себя ‹…›

Да ведь уже — и сдал он командование Алексееву. И — пылко ответил Львову. И — присягнул Временному правительству. И — вся Ставка присягнула.

И — разве можно теперь это всё повернуть?

(572)

Корону (или хотя бы высокую должность) принять от революции было можно, а противостоять ей — нельзя. Во-первых, страшно. А во-вторых, может, еще призовет революция великого князя, которого так любит армия и настоящий народ?

Во главе государства видят себя и Родзянко, и Гучков, и Милюков, и более всех выражающий самую суть революции, соблазненный соблазнитель, сверхподвижный и сверхпластичный «артист» Керенский. Пусть не сейчас, пусть после Учредительного собрания, пусть пройдя сквозь череду компромиссов, пусть отдавшись до времени черной работе на менее высоком (но ведь тоже нешуточном) посту. Не может же революция обойти лучшего, а каждый из претендентов мнит себя таковым. Персонажи меньшего ранга метят всего лишь в министры — как организатор охоты за царем Бубликов, которого после всех его подвигов неблагодарно обошли должностью (280), или генералы — как лихо комбинирующий полковник Половцов, верный ироничному девизу: «Судьба играет человеком, а человек играет на трубе» (251).

Да кто же не хочет сделать карьеру?! Ненавидящий (и глубже многих понимающий) революцию Воротынцев тоже призадумался, получив от Гучкова вызов:

Воротынцеву, в его разряде командира полка, повышением было бы — получить дивизию и генеральский чин. А — большим повышением? Сразу корпус?..

‹…›

Головокружительный соблазн.

Выбор — целой жизни…

Какой выбор? Да, конечно, я согласен! Кто может быть не согласен?

А Лечицкий сказал: не время сейчас возвышаться (об этом разговоре (630), речь шла выше. — А. Н.).

Но и именно — время! Но и важней всего — управлять событиями сейчас! ‹…›

Но революция — это событие слишком огромного масштаба, чтоб его безошибочно разглядеть изблизи. И из революций тоже выходили могучие государства, на века.

(644)

Воротынцев соблазн преодолевает, но колебания его, в которых главную роль играет не честолюбие (вообще-то, нормальное для профессионала качество), а желание принести пользу отечеству, весьма показательны.

Так и соблазняются достойные люди. Шингарёв предельно искренен, когда говорит Струве в канун рокового дня: «Я лично — ни к какой власти не рвусь, я хочу только, чтобы было хорошо России. Но если наши глаза видят лучше, а их глаза отказали…» (44).

Ободовский, не оставляющий из-за начавшихся потрясений своих чертежей и радующийся, что Дмитриеву удалось сговорить хоть двух рабочих продолжать бронзовые отливки, размышляет: «Ужасно, что это во время войны! Но чего не простишь революции за её ослепительность! Революция — как эпидемия, она не выбирает момента, не спрашивает нас» (110).