Проза Александра Солженицына. Опыт прочтения

Ну да, Гучков, призвав отмести «тот лживый фимиам, которым нас окружают», апеллировал именно к солдатской массе, предлагая ей совершить чудо: «Как русский человек, обращаюсь к вам с горячей мольбой: помогите» (137). Вот Троцкий и взял на вооружение (вывернув наизнанку) его наработку. А за ним Церетели, точно так же, стараясь переиграть Троцкого, льстящий толпе и предлагающий ей поспоспешествовать желанному чуду: «Если вы поддержите нас — то мы войдём во Временное правительство и спасём Россию. А без вас — мы только щепки на гребне революционной волны…» (184).

Апрельская одержимость чудом проявляется независимо от личных свойств отдельных людей. Случай Милюкова, весь склад которого должен отвергать (и до поры отвергает) любой мистицизм, особенно показателен. Потому и ставит Солженицын историю отставки первого министра иностранных дел сразу за рассказом о счастливых днях Сани и Ксеньи (156, 157), сталкивая чудо истинное с чудом незаслуженным и оттого несбыточным. Так готовится короткий диалог Ксеньи и Варсонофьева, завершающий главу 180, что вкупе с еще одной — последней в «Апреле…» (186) — замыкает общий сюжет Четвертого Узла и всего «повествованья в отмеренных сроках».

Жизненные дороги Воротынцева и Лаженицына не пересекаются ни разу. Меж тем общие знакомые у них есть (Воротынцева с Саней соединяет Благодарёв, с Ксеньей — Ярик), что еще раз свидетельствует о единстве огромного мира «Красного Колеса». Учитывая броуновское движение персонажей «Красного Колеса», многочисленность неожиданных их соприкосновений (вовсе необязательно отыгрываемых далее на уровне сюжета), должно счесть, что автору была необходима именно не-встреча главных героев повествованья. Если писатель даже и планировал скрещение воротынцевской и лаженицынской линий в оставшихся ненаписанными Узлах, это дела не меняет. Работая над «Апрелем Семнадцатого», Солженицын знал, что этот Узел станет финальным. Пожелай он под занавес свести героев (что соответствовало бы романному стереотипу), измыслить и мотивировать соответствующий ход (например, появление Воротынцева в Москве) не составило бы большого труда. Обычного (в хронотопе исторической реальности) диалога между Саней и Воротынцевым не происходит, но заочный метафизический диалог их судеб играет в «Красном Колесе» весьма значительную роль. При очевидных возрастных, сословных, психологических различиях именно эти герои наиболее полно воплощают ту немалую (и разноликую) общность обычных, не облеченных властью и не наделенных незаурядным творческим даром, просвещенных русских людей, с которыми автор связывает и утраченную, но бывшую реальной возможность естественного, без социально-политических потрясении, движения страны в XX веке, и убежденное противостояние революции, со всеми ее долгими и страшными следствиями, и надежду на наше выздоровление в грядущем. Солженицын подчеркивает особый статус этих героев, ясно давая понять, кто был прототипом Сани («Отец автора выведен почти под собственным именем» — сказано в «Кратких пояснениях» к Первому Узлу, дабы у читателя, и так догадывающегося о родовом характере фамилии Лаженицын, не осталось и малых сомнений), и одаривая Воротынцева своими заветными идеями и автопортретными чертами, вводя в его историю некоторые (неизбежно трансформированные иным историческим контекстом) эпизоды собственной биографии[290]. Отсюда густота мотивных связей двух глав, в которых автор и читатели расстаются с героями, их взаимодополнительность и равная важность для подведения итогов.