Проза бытия

Они были славной парой. Два старичка, она и он. Она обожала его безмерно, он был влюблён навечно, и одно лишь чувство держало его «по эту сторону клумбы», как говаривали некогда праотцы. Считая её наилепшим25, что случилось в судьбе, благодарный Вселенной за дарованную встречу, он не мог предать любимую, оставив вовсе без никого, и потому, пересиливая всё возрастающую дряхлость, позволил ухаживать за собой, дабы не потерялся совсем смысл этой жизни.

Заботы об нём занимали всё её существо. Занятая ими, она не имела времени заметить, насколько худо бывало ей, и, отсрочивая собственное увядание, подменяла благополучие размеренностью. Чего стоили, к примеру, пробуждения в означенное раз и навсегда время, когда, для того чтобы помочь подняться с постели, ей приходилось подолгу разминать его измождённое тело, иначе утомлённое сердце отказывалось гонять кровь с былой силой.

– Эх, коли бы был свой домик в деревне, насколько лучше жилось бы нам. – Сокрушалась она, выглядывая по утрам в окошко.

Квартира с высоким потолком и просторной кухней в тихом центре на четвёртом, предпоследнем этаже дома, некогда казалась лучшим местом на земле. Так оно бывает в пору безмятежности вовремя осознанных в себе сил, но теперь, направляясь за покупками, приходилось заодно набираться терпения и запасаться изрядной долей упрямства, чтобы не только добрести с ношей до подъезда, но поднять её ко входной двери квартиры.

Кроме всего прочего, им обоим был необходим свежий воздух. Не подыши они хотя день, городским, запертым в тесноте улиц, ветром, слабость и окончательная потеря желания «досмотреть всё до самого конца» не заставили бы себя ждать. Посему, граждане и гражданки, прогуливающиеся после обеда мимо скамьи под сутулым каштаном, сыто и равнодушно умилялись картинкам из домашней жизни трогательной донельзя пары, что проходила у всех на виду.

Обёрнутый в плед он, сидел, глядя прямо перед собой. Она с озабоченным видом и немного жалкой, извиняющейся за неловкость своего положения улыбкой, то укутывала плотнее, то утирала платочком влажные его усы. В известный час, выудив из вязанного просторного ридикюля одетую в тёплый шарф банку с протёртой курочкой, она кормила его с серебряной кофейной ложечки, а он, растерявший на пороге старости остатки никому ненужной скромности, привычно приоткрывал беззубый рот, и глотал, не жуя. Когда она спрашивала вкусно ли ему, он молча растягивал губы в некоем подобии улыбки и вздыхал, ибо понимал, каково ей приходится, и кабы знал, что она не будет страдать, избавил бы от себя без раздумий, не проснувшись в любой из дней поутру.

… Ночами, прислушиваясь к его дыханию, она нежно гладила слегка поредевшие на затылке волосы, пока не засыпала, наконец, уткнувшись носом ему в грудь. А он… он лежал после без сна, счастливый и несчастный, не смея переменить положения, дабы не спугнуть её бесконечно повторяющееся сновидение про то, как, слепым ещё котёнком он попал в этот дом…

NotaBene

Коту было 28, ей – 82…

Весенняя ночь

Птицы ворочались на чердаке, скрипя пружинами матраца усохших на сквозняке досок. Настенный светильник месяца сполз набок. Совсем немного. Видимо, ослаб один из серебряных гвоздиков, на котором он висел. Сквозь матовое, чистое его стекло было видно извечную гримасу луны, и она так давно вошла в привычку, что совершенно не портит её облика. Весенняя ночь чудна, как любая из ночей, полная переливающихся через край ручьёв птичьих голосов. Многоголосие певчих сливается в один безымянный хор, и только редкий возглас кукушки выдаёт её с головой. Филин временами посмеивается над нею, но, так как в равной мере всегда может быть узнан, несколько в том стеснён.

Лес шипел, шуршал и капал чем-то в темноте, но делал всё это как бы исподволь. Очевидно памятуя об сырых дровах26, заходил сбоку или вовсе со спины. Стоило обернуться, дабы присмотреться в сторону, откуда звуки, как затихало всё, и, кроме пятен сухой листвы, да огрызенных ветхостью пней, не было видно ничего.

Впрочем, по случаю на глаза попался-таки очаровательный в своей неуклюжести желтопузик. Лощёный, цвета перламутровых оливок, коими потчуют в монастырских трапезных великим постом, он вызывал сочувствие своею краткостью27, нелепыми попытками избежать мнимой погони, и надеждой во что бы то ни стало остаться незамеченным и неузнанным, – инкогнито28! Казалось, будто некто изурочил29 его. Вздох облегчения раздался со всех сторон, как скоро желтопузик был сопровождён в уют кустарника. Туда же отправилась и некстати задержавшаяся на тропинке улитка.

Сумерки, делаясь всё гуще, большими клейкими кусками застывали посередь полян, и только над дорогой ночь была едва ли не бледна. Взбитая перина пыли не желала нипочём оседать, сухие кусты гляделись издали дымом… И так бы оно всё и было, коли бы соловей, распевая привычное уху: «Фи-га-ро!» не закашлялся на полутрели. Тут уж, как закапало с ясного почти что неба, и уже не прекращало до самого утра.