Проза и публицистика

   – Любопытствуй, старина! – обращается хозяин – уже к солдату, лихо откупорив косушку и ставя ее перед ним на стойку с каким-то особенным выразительным пристуком: видно, что отлично знает все привычки своего потребителя. "Старина" молчаливо-важно разглаживает мокрые усы и выпивает косушку залпом.

   – Видал ты его?– относится целовальник к куму, лукаво подмигивая на солдата,– вот так, братец ты мой, прием... как есть енаральский!

   Происходит лихое раскупоривание новой косушки, после чего немедленно повторяется прежний "как есть енаральский" прием.

   – А что, к примеру, тенериче сказать енарал? – спрашивает целовальник, еще ближе приступая к новой раскупорке: – котора сильнее берет: всевостопольско ядро али Рассушинска косуха?

   – Пошжи што наравне будут...– обеззубо говорит уже порядочно осоловевший солдат.

   – Ну, н-нет: ядро-то тепериче тебе алибо руку, алибо ногу оторвет – когда еще угодит в голову-то; а наша-то завсегды с головы поймат,– не обижай, енарал! Верно?

   – Оно тошно што будто так выходит...– не совсем еще соглашается солдат, с расстановкой принимаясь за третью косушку.

   – Это верно, что косуха сильнее,– подтверждает в свою очередь гость...

   – Вот постой, как третью-то высосет, так сам узнат, каков эвтот выстрел – отбывает...– замечает снисходительно целовальник.

   Оба хохочут.

   – До баб, алибо до денег он тепериче ныне шибко у нас охоч, опять-от Миколай...– возвращается успокоившийся целовальник к прежней теме разговора.

   – Ну-у? – подстрекает кум.

   – Ей-богу – ну, право. Он мне самому, жаль, что про бабье сказал: "На то,– говорит,– и гадина эвта на свете, чтоб ты ее, мол, приколол – не ползай! значит. Этта у нас по близости деревня есть такая, Жилиха прозывается; так там балованы таки девки все живут: ни комара тепериче, значит, даром тебя не ублаготворят, а все "рубь – челковой" ей подавай,– одно слово, как есть – настоящие городские шлюхи! Надо быть, это здешний исправник наш их так избаловал: они плуты все, братец ты мой, езжал из городу с чесной компанией,– тоже ребяты были "у черта лапу украли"; как нападут, бывало, так по деревне-то только гам стоял – шельмец-народ, одно слово! Наш-от поп тоже ерничал с ними не на поеной зуб. Расповадился он это, поп-то, в Жилиху за требами ездить, так есть, к примеру, кажинну неделю туды норовит, а деревня тепериче эта большая, только не село, значит – пять верст от нас всей и дороги-то к ней. Вот, братец ты мой, как приедет он туды – сичас ему кралю и проставят: был у него там эдакий благодатный мужичонок. Только у попа денег тепериче на руках скудно, ехать и велит домой, попадью все обират, весьма орудует; так он, парень, на каку музыку поднялся: разорвет рубь-от на четыре части да перва и всучит крале-то своей одну четвертушку,– прибежишь, мол, сама за другой-то краюхой. Та, известно, и вдругорядь прибежит: зачем ей рубь челковой терять? Так она к нему четыре раза за рублем и выбегает,– по шести суток, братец ты мой, травлялось проживать ему там из-за эвтого самого. Он про эту комедь-то крутологовскому смотрителю сам сказывал: "Мне, мол, эвто яичко-то, Николай Семеныч, по четвертаку обходится". Так есть, я тебе говорю, одно слово – чудила-мученик!

   Общий хохот.

   – Попадья-то, стало быть, в руках его держит? Т-а-ак...– замечает глубокомысленно кум.

   – Только она-то будто проходу ему и не дает,– говорит целовальник, наливая себе с гостем еще по стаканчику,– а то бы, братец ты мой,– беда!.. потому человек он "его же не оплатеши". У попадьи с ним разговор недолог: за бороду а либо за волосенки оттаскает,– это у ней первосортно дело; ты спроси: месяц-от отчего у отца Миколая на маковке-то светит? – ее все грабли ходили...

   – Злющая, надо быть?

   – Я тебе говорю: как есть писаная смерть!

   – Т-а-к... А сам-от он ее не обижат?

   – Грехи-то тепериче, к примеру, в рай не пущают, а тоже бы надо, теребачку ей важную кабы задал: благочинным же его больше сморочил,– тоже водь за эвту комедь-от ряску-то у них потрошат. Сообразил?

   – Т-а-ак...

   – Она, к примеру, почище кого другова знает, какой дратвой сапог эвтот подшивать.

   – Благочинный-то ихний сам что же глядит? – недоумевает кум, с наслаждением "дерябнув" из стаканчика.

   – Благочинный-от, братец ты мой, туды же глядит, куды и наш заседатель,– в карман: всучил ты ему, примерно, хорошую сигнацию – лучше тебя человека нет. Мы вот тоже около эвтих делов-то не по опушке хаживали, а по самому, значит, полю, отражение имели,– наскрозь знаем, каку силу эвта всучка-то над начальством берет... то есть, да сигнацией-то ты как у бога за пазухой сидишь; одно слово – прелесть! Так ли, енарал?

   – Оно тошно што...– шамкает как-то неопределенно совсем опьяневший солдат-нищий.

   – Что, енарал? – видно, Рассушинское-то ядро, опричь головы, еще не по зубам твою милость съездило? – острит над ним целовальник, подражая движению кума насчет стаканчика.

   Входит мизерный мужичок средних лет, озабоченно крестясь на медный образ в переднем углу, и кланяется на все четыре стороны, хотя живыми душами заняты всего только две.