Проза и публицистика

   – Согласитесь, это весьма неприятно... посудите сами...– начал было оправдываться Аргунов. Чрезвычайно неудачно и даже, пожалуй, грубовато немножко, хоть он и не подозревал этого. Его, однако ж, опять перебили.

   – Не соглашаюсь и не могу судить, насколько это неприятно для вас, но положительно могу предложить вам у себя уголок... до завтрашнего утра, если только это вам неособенно – неприятно? – сказал серебряный голос лукаво-ласково.

   – Помилуйте! Напротив... мне...

   – Опять вы! Пожалуйста, поберегите ваши фразы для людей не простых. Со мной – без церемонии...

   – Покорно вас благодарю, но...

   – Что но?

   – Я вас, может быть, обеспокоил...

   – Это уже не ваше дело. Принимаете вы мое предложение пли нет?

   – Принимаю, с удовольствием...– невольно сорвалось у Андрея Александровича с языка.

   – Так подождите минутку: я скажу, чтоб вам отворили...

   На балконе послышался шелест женского платья, и белое пятно исчезло. "А ведь, должно быть, она, в сущности, хорошая женщина, только резка немножко... Ну, да увидим!" – подумал Андрей Александрович, оставшись один и прислушиваясь, как где-то внизу стукнули дверью. Впрочем, мы беспристрастно должны сказать, что он подумал это не совсем спокойно; напротив (пусть нам извинят, что мы заимствуем у него же этот счастливый оборот речи), при мысли "увидим" в душе его сильно заговорило какое-то странное, ни разу не испытанное им еще тревожное чувство. Он даже, в другое время, не преминул бы задуматься над ним, но теперь ему уж отворяли ворота.

   – Бог-таки не попустил вам, барин, пройти мимо нас! – с приветливым упреком сказала ему женщина, отворявшая ворота, в которой он тотчас же узнал по голосу молодую Русанову:– а мы с Ваней вас ждали, ждали... сейчас только хотели спать ложиться. Пожалуйте-ка!

   – И вы разве здесь живете?

   – Да как же... здесь! Эта барыня-то, с которой вы разговаривали, у нас только квартеру нанимает. Вы ужо теперь к ней на половину пожалуйте: она вас к себе велела просить... веселая чего-то такая, так и смеется! Вы тут, смотрите, не ушибитесь как-нибудь у меня – за мной следом идите. Вот ведь я вам давеча еще говорила, что не пожалеете, мол, коли зайдете, так нет ведь – пробежал мимо хозяйки! Ан и попались! – говорила молодая женщина, по-прежнему веселая и теперь совершенно довольная своим поздним гостем.

   Они поднялись на крыльцо и вошли в сени. Здесь Аргунов приостановился было, чтоб вытереть о порог ноги, так как он из города не взял галош и некоторое время шел по грязи, но в эту самую минуту хорошенькая полная ручка с бирюзовым колечком на указательном пальце медленно и немного приотворила дверь направо, и хорошо уже знакомый Андрею Александрычу серебристый голос застенчиво-тихо сказал:

   – Милости просим!

   Аргунов очутился вдруг в светлой, уютной комнатке, ничем по напоминавшей обыкновенную избу, и сейчас же снял пальто, небрежно бросив его на стул у порога! Хозяйки, однако ж, здесь не было; он, входя, заметил только мельком и притом весьма неопределенно нечто стройное и грациозное, в белом кисейном платье, мелькнувшее за небольшую портьеру низенькой двери в соседнюю комнату. Андрей Александрии готов уже был смутиться отсутствием хозяйки, но его тотчас же вывел из затруднения знакомый голос, радушно сказавший из-за портьеры:

   – Пожалуйста, без церемоний садитесь, курите и отдыхайте: папиросы и сигары лежат вон там, на угольном столике... найдете?

   – Постараюсь найти...– сказал Аргунов, чтобы только сказать что-нибудь.

   – Ну, хорошо, постарайтесь, если это для вас легче, чем подойти просто и взять...– рассмеялись за портьерой.– Впрочем, я сейчас и сама явлюсь к вам на помощь!

   "Эдакая ведь булавка... нет-нет да и кольнет, бестия!" – весело, хоть и не без некоторого смущения подумал Аргунов; потом он достал из своего пальто папироску, закурил, молча сел на кресло и положительно осмотрелся на новом месте. "Клетка, кажется, по птичке!" – подумал он снова, внимательно оглядывая комнату.

   В самом деле, это была премиленькая комнатка. Направо поместился уютно изящный диванчик, вокруг четыре такихиже кресла, перед диванчиком стол, покрытии узорчатой бархатной салфеткой; на столе горела стеариновая свеча в маленьком серебряном подсвечнике, лежала недоконченная работа – какой-то мудреный тамбурный воротничок, а на самом краю книга, заложенная, вероятно, на недочитанной странице простеньким, слоновой кости ножом для разрезывания листов. Андрей Александрович полюбопытствовал взглянуть на переплет и вдруг удивленно прочел почти вслух: Мицкевич. Он очень хорошо знал по-польски, основательно выучившись этому языку еще в университете от товарищей студентов-поляков. Теперь Аргунов полюбопытствовал еще и дальше – развернул книгу на том месте, где она была заложена, и глаза его еще с большим удивлением остановились на двух первых строках знаменитой импровизации в последней части поэмы Дзяды: это было весьма редкое в то время у нас, в России, парижское издание.