Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

Желтое вечернее солнце в два высоких окна озаряло большую комнату, сплошь уставленную старинными вещами. Хитро изогнутая цитра жеманно опиралась на пузатый палисандрового дерева комод. Поднос, пестро разрисованный птицами и цветами, висел над золоченым екатерининским креслом. Толстые пастушки и румяные пастушки улыбались отовсюду, а бронзовый купидон с величественных часов натягивал тетиву, целя прямо в грудь хозяина всего этого добра, Петра Алексеевича Волкова, стоящего посредине комнаты с растерянным и огорченным видом.

— Вот ведь беда, — бормотал он не то сам себе, не то обращаясь к своей старой служанке. Та хлопала только виновато глазами, время от времени сердито поглядывая на маленькую рыжую кошечку, находившуюся у нее под мышкой. Местопребывание это не казалось, по-видимому, кошке удобным, и виновница поломки пастушка и гибели блюдечка тщетно, но упорно старалась освободиться, мотая головой и цепляясь лапами о грубый передник. Наконец она жалобно и долго протянула: «мяу».

Расхаживавший и бормотавший: «Вот беда. Косые грани… Четыре звезды… Вензель императрицы… Вот беда», — Петр Алексеевич, услышав мяуканье, остановился.

Да выпусти ты ее, Мария, что же даром кошку мучить, блюдечко ведь ею не склеишь. А вот, если разузнаешь, чья она, скажи хозяевам, что разбита очень редкая вещь-уникум. Так и скажи: уникум.

— У-не-кум, — протянула старуха нараспев. — Слушаю, батюшка, беспременно скажу. Хозяева-то сыщутся, я уж расспрошу, что да чья. Вишь, она какая, с бантиком, уж не господская ли?

И шурша туфлями, старуха, вышла. «Мяу» еще раз жалобно донеслось из-за двери.

II.

«Хромой антиквар», как звали его редкие любители, забиравшиеся в поисках старины и сюда, в самый конец Старого Невского, или попросту «колченогий»

прозвище, изобретенное александро-невскими торговками и мальчишками. — Петр Алексеевич был человек со странной судьбой.

Из зажиточной духовной семьи, он в молодости ничем не отличался от братьев и своих сверстников-семинаристов. Разве только побойчее был, да поострее на язык. Но на семнадцатом году, сходя в родном Ярославле с волжского парохода, он оступился и мимо сходней полетел прямо под колесо.

Хорошо еще, машина переставала работать и Петра Алексеевича не перемололо в кашу, а поломало только. Думали, не выживет, однако на шестой месяц, худой и бледный, тяжело волоча раздробленную) едва залеченную ногу, впервые вышел он на крыльцо. Был январь. Стоял легкий мороз. С церковного пригорка был виден город и Волга, где по солнечному сине-белому снегу тянулся длинный черный обоз. Заплакал Петруша, отвернулся и пошел в комнаты. С этого для пошли большие в нем перемены.

В семье Волковых все так и считали, что после несчастья помешался он в уме. «Неладное с ним творится, ох неладное, — жаловалась мать. — Прежде, бывало, парень — хоть куда. Сметливый, острый, теперь молчит все, книги старые читает, да с раскольниками, прости Господи, возится. Ох, не к добру это».

Однако никакого худа с Петром Алексеевичем не приключилось. Действительно, он и с раскольниками водился, и книги старые читал, но все были лишь поиски того, что бы согрело и наполнило его искалеченную жизнь. Года через полтора познакомился он на ярмарке с заезжим из Москвы скупщиком старинных вещей. Познакомился и прозрел словно. С той поры собирание редкостей стало единственной его отрадой. Должно быть, способность к этому точно была в нем заложена. Скоро он стал настоящим специалистом, разбирал всякие марки и пошибы не хуже заправского коллекционера. После смерти отца перебрался Петр Алексеевич в Петроград и на оставленные ему пять-шесть тысяч открыл антикварную лавочку. Торговля шла неважно, но на пропитание хватало, и он был даже рад, когда нравившиеся ему вещи долго не уходили из его рук. Он любил старину, любил сидеть вечером в полукруглой, заставленной ветошью комнате, размышляя о прошлом, грустя, что вот ему уже сорок лет и на всю жизнь он калека. По часу и по два просиживал так Петр Алексеевич, особенно в долгие зимние вечера, наконец, вздыхая, вставал и, тяжело стуча больной ногой, подходил к кухонной двери:

— Маша, самоварчик!

III.

— Ну, спасибо, что не сердитесь!

Застенчиво улыбаясь, Лизанька Воробьева, владелица злополучной кошки, извинялась так мило, что Петр Алексеевич даже растрогался. В конце концов, он стал уверять ее, что блюдечко разбито пустячное, что это Мария по глупости наболтала разного вздора о его ценности. (Старуха, разузнав, что кошка принадлежит вдове чиновника с девятнадцатилетней дочкой, живущей неподалеку, явилась к Воробьевым на кухню и, видно, постаралась.) Наконец Лизанька успокоилась. Повторив еще раз, — ну спасибо, спасибо вам, — она быстрым взглядом обвела всю комнату;

— Ах, какая у вас старина. Ах, какое чудное зеркало!