Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне

Я жил на Почтамтской, в самом конце, как раз против развалин дворца Фредерикса, сожженного в первые дни «Февраля». Значит только перейти на Николаевский мост и… Стоит ли брать извозчика? Да и денег на извозчика нет — разменены на немецкие марки…

Я вышел из ворот, потоптался с минуту на месте… (должно быть, пловцы через Ламанш так топчутся перед тем, как броситься в воду) — оглянулся последний раз на окна…

Сколько раз за советское время я «собирался» за границу. Все так собирались. То бежать в Финляндию, то «оптировать» литовское подданство, на которое имели «веские права» в виде открытки, полученной когда-то в Вильне, то еще каким-то фантастическим способом. И вот в самом деле еду, только безо всякой фантастики: в кошельке проходной билет, в чемодане советский паспорт.

Мелкий дождь, набережная, дрянной немецкий пароходишка Карбо II (на обратном рейсе он попал в бурю и потонул), осмотр вещей, коробочка-каюта… Никакой фантастики: точно стоишь в очереди за пайком или ждешь на вокзале пересадки — усыпительное томленье. Потом пароход медленно ползет по Неве мимо складов и элеваторов, в лицо бьет мокрый октябрьский ветер, и военный в непромокаемом плаще, делая под козырек, прикуривает от моей трубки. Это чекист, проверявший визы — он сойдет в Кронштадте…

И только когда от Кронштадта остался лишь купол собора на ледяном сине-лиловом небе, сильней закачало и гонг загудел, сзывая пассажиров к ужину — точно блеснуло вдруг: «Кончено! Пять лет советского Петербурга для меня кончены»…

Да, кончены. И как обыденно, как благополучно: паспорт, визы, дождь, Карбо II!.. А сколько раз могло кончиться совсем по-другому; для скольких совсем по-другому кончилось…

Судьба оказалась милостивой ко мне. Но странно — я не чувствую к ней никакой благодарности. И никакой жалости к тем, что остались. И никакой радости.

* * *

Когда-то пушка с Петропавловской крепости означала полдень. И петербуржцы проверяли часы…

26 октября 1917 года, единственный выстрел возвестил — на всю Россию — Полночь.

И часы стали ненужными, — время остановилось. С тех пор:

В черном бархате советской ночи
На мосту патруль стоит[81]

.

Или, как сказал Пильняк: «Революция продолжается»[82].

— А в Грузии так тепло. Совсем весна!

1920 год. Снег, холод, фонари не горят.

Это Мандельштам говорит. Он только что приехал в Петербург из Грузии, где «совсем весна». Он долго пропадал из Петербурга, был в Москве, потом в Крыму, откуда его выслали, в Грузию, где его едва не повесили. Потом какое-то невероятное, только с одним Мандельштамом возможное, путешествие через всю Россию, и, однажды, звонок у черного хода моей квартиры.

— Кто там?

Из-за двери пыхтение, какой-то топот, шум, точно отряхивается выплывшая из воды собака…

— Это я.

— Кто я?

— Я… Мандельштам…

Конечно, он приехал в летнем пальто (ведь в Грузии «совсем весна») с какими-то облезлыми шелковыми отворотами, особенно жалкими на десятиградусном морозе. Конечно, без копейки, простуженный, чихающий, кашляющий, не знающий, что ему делать. Первой его заботой после того, как он немного осмотрелся и отошел, было достать себе «вид на жительство».

— Да успеешь завтра.

— Нет, нет. Иначе я буду беспокоиться, не спать. Пойдем сейчас в Совдеп или как его там…

— Но ведь надо тебе сначала достать какое-нибудь удостоверение личности.

— У меня есть. Вот.

И он вытаскивает из кармана смятую и разодранную бумагу. — Вот.

«Командующий вооруженными силами на юге России» значится в заголовке. Удостоверение. Дано сие Мандельштаму Осипу Эмильевичу… Право жительства. Генерал X. … Капитан Y. …»

— И с этим ты хотел идти в Совдеп?

Детская растерянная улыбка.

— А что? Разве бумажечка не годится?..

— Слушай, — говорю я. — Вот что. Я сейчас уйду. У меня дела. Можешь затопить печку — только не сожги дом, — вот хлеб, чай, на кухне примус — ты умеешь с ним обращаться? Не взорвется он у тебя? «Бумажечку» — сожги сейчас же, не дай Бог, кто-нибудь увидит. Я тебе достану какое-нибудь удостоверение в Доме Литераторов и во «Всемирной литературе». Сиди дома, если будут стучать — не открывай. Самое лучшее, я тебя на ключ запру, чтобы чего не вышло. Хорошо?

Он не отвечает. Он уже улегся на диване, закрыл глаза, отбивая такт рукой, бормочет нараспев новые стихи:

В черном бархате советской ночи
На мосту патруль стоит.

— Так я тебя закрою на ключ?

— Пожалуйста, хоть на два.

Я спускаюсь по обледенелой и обобранной лестнице.

У ворот старуха соседка, экономка, оставленная «при квартире» благоразумно «выбывшими» куда-то господами, закутанная в тряпки, смотрит на красное, морозное солнце немигающими, вылинявшими глазами и плачет.

— Глафира Петровна, что с вами?

— Батюшка, барин. Беда какая… Ва… ва… Васенька….

Васенька — большой, жирный, пушистый, рассудительный кот, единственная ее привязанность на земле. Кот в самом деле славный. Я был с ним в дружбе

носил ему из Дома Литераторов селедочные головки и хвосты — специально собирал.

— Что же случилось с вашим Васькой?