Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Гинзбург, твердо стоя на позициях атеизма, помещает своего героя ХХ века в ситуацию, в которой вышеописанный кризис уже перестал быть трагичным. В черновиках «Дома и мира» в 1930‐е годы она особо указывает, что сознание ее героя – «изолированное; нерелигиозное, и нереволюционное, бессвязное, нетрагическое (смерть ему не противоречит), внеморальное, инфантильное, релятивистическое и т. д.»[153]. В каком-то смысле эти свойства совпадают с негативными коннотациями индивидуализма во французской философии. Во Франции термин individualisme (если отвлечься от его понимания Руссо, который в этом отношении повлиял преимущественно на немецких романтиков) отсылал к феномену изолированного человека, живущего при дисгармоничном общественном строе[154]. Гинзбург планировала изобразить своего героя «на фоне истории самосознания личности (от Руссо до наших дней) – от высокого индивидуализма до декадентской субъективности». Я называю человека Гинзбург «постиндивидуалистическим» (вместо того, чтобы употреблять ее собственный термин «неиндивидуалистический»), дабы подчеркнуть, что она была осведомлена об истории самосознания «от Руссо до наших дней» и знала о неослабевающей силе романтической концепции.

Важнейший эпитет, которым Гинзбург именует своего неиндивидуалистического героя, эпитет, лаконично описывающий его свойства и затруднительное положение, – слово «имманентный». Этим словом часто описывается подход ранних формалистов к литературным текстам, для которого характерно исследование факторов, присущих (или «имманентных») произведению, и «оставление за скобками» таких вещей, как исторический контекст, биография автора и прочие внелитературные факторы влияния. Понятие восходит к Канту, который нарек «имманентными» ограниченные миром опыта, эмпирически верифицируемые принципы, противопоставляя их принципам, проистекающим из трансцендентности. В одном из своих повествований Гинзбург представляет читателю своего автобиографического (но типичного) героя как образчик «имманентного» типа сознания, существующего «в глобальном объеме». Она поясняет, что «люди этого склада лишены безусловных, внеположных им ценностей. Их ценности (без ценностей человек действовать не может) – либо заданные им правила социума, либо порождение собственных их влечений, способностей и возможностей»[155]. Как она пишет в черновике 1940‐х годов, действия подобных людей – ответная реакция на мимолетные ситуации; собственно, на том этапе она описывает «человека» как «ситуацию», «пересечение биологических и социальных координат», из которого рождаются поведение и «функционирование» человека[156].

Трагедия имманентного сознания – не в том, что оно умирает, поскольку, как пишет Гинзбург, «оно не смеет уже удивляться собственной конечности». Трагедия – в самом ощущении действительности как чего-то бессвязного, в ощущении моментов своей жизни как ничем не связанных между собой. Гинзбург пишет, что это сознание ощущает время в том «пространственном» понимании, которое, как утверждал Анри Бергсон, закрывает нам доступ к его «длительности» и, следовательно, к нашим более глубоким (profond), более изменчивым и более устойчивым «я»[157]. Сегментирование и изоляция времени, по-видимому, обесценивают эмоции человека – как наслаждение, так и душевную боль. Ибо, как пишет Гинзбург, «в непрочности, в бесцельности страдания есть нечто еще более оскорбительное, чем в мгновенности наслаждений, – какое-то неуважение к человеку». Подобное имманентное сознание беспрерывно испытывает недоумение: оно не может рационально контролировать эмоции, которые улетучиваются без следа. Более того, «оно не может иметь отношения к смерти, поскольку смерть его не касается. Оно вечно пусто, – как решето, подставленное под льющуюся воду»[158]. Гинзбург исследует тему «нравственной победы или поражения» этого типа сознания «в схватке с его погибельной бессвязностью»[159]. Затруднительное положение имманентного сознания – сознания обрывочного и не уверенного в собственной реальности – Гинзбург делает главной темой своих размышлений, будь то размышления об этическом потенциале сознания такого типа или о его вкладе в оправдание искусства и литературных методов, соответствующих ее эпохе.