Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни

Порудоминский с тещей выступали как-то в некоем украинском городке, где была усадьба кого-то из декабристов и где многие из них бывали, и памятник им там поставлен, теща очень высоко его ценила и часами там сидела на скамейке. А начальство, принимавшее столичных писателей, устраивало выпивки ежевечерне и, на грудь приняв для настроения, украинские им певало песни. Лидия Борисовна старалась ускользнуть с попоек этих, и, когда ее хватились как-то, пояснил один из выпивавших, что она наверняка сидит сейчас у памятника, ей так полюбившегося. И тут-то произнесена была точнейшая о теще фраза:

– К своим ушла.

И лучше об уходе тещи не сказать.

Я в ходе пьянок поминальных (несколько их было) отозвал в другую комнату приятеля-врача и о своем недомогании спросил.

– Кровь розовая, светлая? – осведомился он.

Я подтвердил.

– Ну, значит, это все неглубоко, – сказал он облегченно, – только ты не расслабляйся и в Израиле к врачу немедленно иди. Поскольку все эти херни перерождаются довольно быстро.

Так я приблизительно и поступил. В июне я пошел к врачу, и славной симпатичности молодая докторша мне вставила – уж не скажу куда – оптический прибор колоноскоп, через который высветился мой кишечник на большом экране. Даже я (с немалым омерзением) мог посмотреть, что происходит у меня внутри.

Спустя всего неделю я услышал занятную историю об этом медицинском инструменте. Году примерно в шестьдесят втором начинающий врач Эдик Шифрин (он Божьей милостью хирург, весьма известный) в московской клинике профессора Рыжих (был некогда такой знаменитый проктолог) вставлял этот двусмысленный прибор, исследуя заболевшего тогда поэта Светлова. А так как врач о неприятных ощущениях от этой процедуры знал прекрасно, то заботливо спросил по окончании:

– Вы как, Михаил Аркадьевич?

И царственно Светлов ему ответил:

– Эдик, после того, что между нами было, можешь звать меня на ты.

Кстати, упомянутый выше профессор Рыжих был славен некой замечательной привычкой: осмотрев больного, он величественно поднимал (вздымал, скорее) указательный палец правой руки и говорил торжественно:

– А палец этот, между прочим, побывал в жопе английской королевы!

И не врал ничуть профессор: в разгар войны его, уже тогда весьма известного проктолога, в бомбардировщике возили в Лондон – консультировать принцессу Елизавету. Королевой она стала годы спустя, но это для истории не важно.

А внутри моего организма таилась неожиданная пакость. Я-то опознать ее не мог, но понял сразу, что хорошего не надо ждать, поскольку докторша отошла к телефону и быстрым шепотом поговорила с кем-то. Нашему семейному врачу она звонила, своей и нашей приятельнице, что меня сюда отправила, – ясно это было и вполне поэтому понятно, что во мне сыскал колоноскоп (уже, по счастью, вынутый). Покуда длился этот краткий телефонный разговор, успел я две начальных строчки сочинить для грустного высокого стишка: «Колоноскоп, гонец судьбы, принес дурную весть». Но чем продолжить, я пока не знал и принялся бездумно одеваться. Через полчаса мне был уже вручен диагноз: рак прямой кишки.

Приятельница наша, в тот же вечер к нам зайдя, сказала слова, настолько точные при всей их простоте, что как-то глубоко они запали в душу и весьма мне помогли:

– Смотрите, Игорь, это все не страшно, только вам полгода или год совсем иная жизнь предстоит, и это время надо просто пережить.

И стал я этот срок переживать.

А тут как раз приспело время юбилея, переход в восьмой десяток глупо было не отпраздновать: мы с Татой, начисто о подлой хворости забыв, отменный учинили праздник человек на пятьдесят друзей и близких.

Вел юбилей мой сын, и я с приятным чувством ждал сюрпризов. На прошлый юбилей он пригласил девицу, так исполнившую танец живота, что за столами ярким пламенем горели глазки старичков. На этот раз явился фейерверк (гуляли, благо, на большой террасе), и дружно вскрикивали мы при каждом извержении замысловатого и разноцветного огня, испытывая первобытную радость. Еще сметливый сын задолго обзвонил моих друзей, и мне читались поздравления в стихах и прозе.

Мой давний друг Саша Горелик и гостивший у него в Москве Юз Алешковский прислали краткое напутствие: «Дай Бог, дорогой Гарик, чтобы ты подольше не становился бедным Йориком». А из посланий зарифмованных я приведу стихи Саши Городницкого, поскольку он со щедрым пафосом возвел меня в борцы-герои, кем я, по счастью, не был никогда. Но стихи польстили мне, грех их не напечатать.