Проза

— Та туточки уси Корниловы!..

О прадеде Николае Петровиче я знаю лишь, что он был екатеринославским полицмейстером. О деде же Василии Николаевиче мне многое напоминало. Наезжая в Днепропетровск, я ужасался сохранившимися образцами его зодчества, а совсем недавно написал о нем стихи:

Дед мой был губернским архитектором —
То есть чуть не статский генерал —
Но изъян был в генеральстве дедовом:
Здорово за галстух заливал.

Раздираем грешными соблазнами,
О признании не хлопоча,
Нечто возводил он безобразное
Из песчаника и кирпича.

А когда пошла война гражданская —
Время не для зодчих, для — громил,
Дед, от голода зубами лязгая,
Пропил все, что мог, и задурил.

Что ни день, менялись власти в городе,
То входил Деникин, то Махно,
И стреляли, и шалили кое-где,
Только деду было все равно.

Даже не поймешь, какого лешего
Из дому он выполз?.. И со зла
Трезвый конный — пьяного и пешего —
Шашкою перекрестил с седла.

…Без чинов, без имени и отчества,
Неизвестно где, схоронен дед.
Но неистребимо горе-зодчество
И глаза мозолит сотню лет.

Я гляжу на мнимого предка, и он мне нравится все меньше и меньше. И все же я благодарен ему за то, что он не дает мне расслабляться и тешить себя, подобно отцу, несбыточными химерами. Но опять-таки странно: после смерти отца я думаю о нем, и чем дальше, тем больше, и в последние годы много о нем пишу. Ко мне не возвратилось детское обожание, просто я его жалею, а жалость сродни любви.

КОНТЕКСТ, ИЛИ НЭП ДО ПОЛУДНЯ

Я не понимал политэкономию. И виной тому были не преподаватели и даже не советская система высшего образования. Просто мозги у меня повернуты так, что ненужную литератору математику я любил, а политэкономию нагло сдавал по шпаргалкам и чужим конспектам. Ничего хорошего из этого не вышло, и сегодня, когда экономика грозно вошла в нашу жизнь, я оказался перед ней беззащитен.
Меж тем наш политэконом был личностью примечательной. Помню, в день 70-летия Сталина, когда вывешенная «Правда», заняв коридор Литературного института, выползла на лестничную клетку, он саркастически бросил:

— Что, только двенадцать полос? Хорошо, не двадцать четыре…