Прожитые и непрожитые годы

Несколько дней назад Левон ездил в деревню, он увидел, что старое кладбище было перепахано. Осталось всего несколько могильных плит, отдельные островки. В детстве они играли здесь в прятки, было много плит, и простых, и роскошных, со стершимися буквами. А теперь кладбище перепахали, посадят, должно быть, фасоль и капусту. А может, картошку? Тогда ему было тоскливо и грустно смотреть на эти камни, но теперь он понял, что невеселые эти мысли относились не к перерытому кладбищу, а к детству. Значит, много с тех пор воды утекло, раз и кладбище перепахали… А Наполеон-то Бонапарт улыбается с наклейки.

– Ты не обиделся? – спросил редактор. – Где достал коньяк? Мировой!

– Приятель прислал из Парижа, – сказал Левон. В Париже у него и в самом деле был друг, который когда-то прислал коньяк. Только тот коньяк давным-давно выпит, а в бутылку он налил армянский, «три звездочки». Левой с нескрываемой тоской посмотрел на его пустую рюмку. – Так ничего, говоришь?

– Да, отличный. А все же ты обиделся.

– Нет, что ты, просто вспомнил кое-что. Понимаешь, в нашей деревне старое кладбище перепахали.

– Перепахали?

– Угу… Земля там хорошая, а потом ведь кладбище заброшенное. Кто помнил его, давно перемерли.

– Грустные вещи говоришь. – Редактор глубже ушел в кресло, втянул в себя папиросный дым и надолго замолчал.

Левой кинул взгляд на часы, включил приемник.

– Послушаем, как наши сыграли в Киеве.

Радио сообщило, что на севере страны дуют ветры – от слабого до умеренного.

– Эх, пропустили передачу!

Редактор все еще размышлял о кладбище, которое перепахали. Когда-нибудь вскопают и его могилу, почем знать? Он одну за другой осушил две рюмки, приятно захмелел, все вопросы отошли в сторону.

– Ты меня не понимаешь, – обратился он к Левону, – называешься писателем, а не чувствуешь, – он был. почти пьян, – по-твоему, я… Не понимаешь, что я войну прошел, многое перевидал, многое…

Назревало самое нежелательное. Теперь надо ждать, что он начнет по пуговке расстегиваться, распахнет свою душу. Поэтому Левон поспешно сказал:

– Еще по рюмочке? Коньяк-то есть?

– Не знаю… Тут на донышке что-то осталось… А людей надо изучать вон как, со всех сторон. – Одну пуговицу он уже расстегнул. – Ты думаешь, я сухарь, ничем меня не проймешь? Считаешь, что я добро от зла не отличаю, трус, да?… А ну, поставь себя на мое место… Что скажешь, а?

Левон ничего не сказал.

– Ты не обижайся, – попросил редактор.

Левон заявил, что не обижается.

– Я пойду, – сказал редактор, – поздно уже. Ты за мной не ходи, я не пьян.

Приемник объявил, что сейчас передадут легкую инструментальную музыку (музыку тоже взвешивают, словно это сыр или гвозди; думают, люди сами не различат, легкая она или тяжелая).

– Всего хорошего, – сказал редактор. – Знатный был коньяк.

Левон разделся, лег. Придвинув телефон, набрал номер. На том конце долго не брали трубку.

– Я слушаю. Кто это?

– Лилит? Добрый вечер…

– Ненормальный! – Женщина бросила трубку.

Он набрал номер Ашота, подошла Алина.

– Это Левон. Ну как, купили в универмаге пальто для Гегеля?

– Для кого?

– Для Гегеля.

– Ненормальный. Затем и позвонил?

– Да. Как там Араик?

Алина засмеялась.

– Занимается. Не мешай, у меня стирка. – И положила трубку.

«За пять минут два раза „ненормальный“. Пожалуй, многовато», – подумал Левон и погасил свет.

* * *

– Поедешь на один день в район, – объявила секретарша. – Редактор говорил.

– В какой район? Она назвала.

Это хорошо, кстати, повидает Рубена, давно с ним не встречался. Во время войны Рубен как-то явился в школу с повязанным вокруг шеи шарфом. Это был самый обыкновенный шарф, его прислал дядя из Германии. Но в классе ни у кого не было шарфа. Как раз в тот день его выставили с урока за то, что он залил чернилами пальто Вагика. Директор тогда посмотрел на Рубена и сказал: «Тоже мне, человеком стал, шарфы носит». Сейчас Рубен первый секретарь райкома, а бывший их директор уже и не директор, преподает химию там же, в школе. Почему-то он вспомнил: «Человеком стал, шарфы носит».

Редактор говорил по телефону. Левон кивнул ему и сел. У редактора было сероватое лицо, – забыл, а может, не успел побриться… На столе лежали бумаги, письма, карандаши, под стеклом номера телефонов и фотографии – две смеющиеся девочки. Непонятно отчего, но каждый раз, входя в кабинет редактора, он смотрел на этот снимок и тоже улыбался.

Наконец редактор кончил говорить.

– Зачем я еду?

– Не помешало бы сначала поздороваться.

– Я же кивнул.

– Тебе кажется, что голова для того и существует?

– А для чего? Шляпы косить?

– Не остроумно.

– Зачем я еду?

Редактор набрал какой-то номер.

– Это я. Ну, как поступим?… Кого посылаю?… Левона. Он силен в таких делах… Ну, посмотрим. – Редактор положил трубку. – Старшеклассники, парень и девушка, покончили жизнь самоубийством…

– И что же?

– Поезжай, посмотри, что и как.

– Положим, поеду. А вообще, откуда вы взяли, что я силен в этих делах?

– С тобой невозможно говорить. – В голосе редактора пробивались сердитые нотки. – По-моему, это должно заинтересовать тебя. Кто твой любимый писатель? Ремарк, если не ошибаюсь?