Прожившая дважды

С утра куча хозяйственных хлопот: ввести в дело новую домработницу, выдать вещи уходящей — она была излишне любопытна, как самая отменная шпионка, очень ловкая и с хорошей школой секретной сотрудницы. Вызвать доктора к заболевшей няне и пригласить нашу знакомую поехать в Дом отдыха к Мите, вместо няни. От этих страшно непроизводительных дел голова наливалась свинцом и сердце давало знать, что возможен припадок.

Кроме всего, неприятности в ВОКСе. Какой-то интриган на активе Московской парторганизации назвал меня «партийным барином». Назвавший меня так несомненно был партийный «баран». Если бы он знал, какую черную надсадную работу выполняет этот «барин»! Я не знаю, кто так выступал, но об этом жена Молотова говорила мужу и другим. По-видимому, «плечи заработали» и меня, подобно другим из старой гвардии, хотят оттеснить на задние позиции или в богадельню. Чиновник Керженцев тоже набрасывается со своей чиновной ябедой. Он не подхалим, а бог подхалимства.

Закончился мой трудный и нудный день поездкой в 20 часов в Астафьево к жене и Мите.

День выдался совсем, совсем тяжелым. Ночью спал плохо, будил Митя.

20 марта

Утром из ЦК телефонировал Анчаров: у Вас в ВОКСе непорядки, разгоняете коммунистов и т. д. (сплетни и клевета Белянец[248]) и почему вы не идете на районный актив ответить на выступление против Вас (меня). Ответил, что пойду завтра.

21 марта

Разговор велся во враждебном духе, с заранее задуманным намерением утопить.

20 часов. Прием у американского посла. Ему 62 года, его жене 50 лет. Они поженились 2 года тому назад. У него и у нее дети — в сумме у них шестеро. Нежны друг к другу. Симпатичны. В особенности она. У нее третий муж.

На обеде узкая компания, из русских только Розенгольц, Егоров, Бубнов, Барков и я.

Стол покрыт красным шелком, сервирован великолепно. На столе перламутровые цветы и грозди винограда, белые и темно-красные. Высокие хрустальные вазы — в них огромные букеты красных роз.

Рядом со мной — первый секретарь посольства и племянник знаменитого американского путешественника Джорджа Кенена. Он говорит по-русски, знает Чехова и вообще русскую литературу.

После обеда — фильм о девушке, дочери Луи ХV, убежавшей в Новый Орлеан. Пираты и пр., и хороший конец. Музыка веселая. Голоса певцов и певиц здоровые. Героиня красивая.

Все это дало мне много наблюдений иного порядка, чем обычно. Я отмяк, и контуры предметов стали как-то яснее.

21 марта (продолжение)

Опять звонок от Анчарова — почему я не выступаю на районном активе. Ответил, что буду выступать. Звонок от Хрущева (секретарь МК) — почему не выступаю на районном активе, ответил — буду, сказал, что Белянец оклеветала меня[249].

И вот я на активе. Возьму завтра стенограмму моей речи. На работе все смотрят на меня враждебно. Насмешливо перешептываются. Моего выступления ждали, как аттракциона. Ганецкий[250] предупреждал, что тут пробирали и Курца, и Шумецкого[251], и меня, и что мне следует быть осторожным в выступлении. Осторожность эту Ганецкий полагал в том, что надо выступать покаянно. Избави бог сказать, что Белянец неправа, публика на ее стороне. А между тем ведь факт, что Белянец все от корки до корки наврала. Меня вызвали к трибуне, и я прямо начал с изложения того, что представляет собою наша организация (ВОКС) и о недочетах в работе самой Белянец и ее характеристики.

Кричали враждебно. Щелкали зубами. Хулигански ставили вопросы. Распоясались. Будто бы рады бить старого большевика.

Я отвечал на каждую реплику. Ничуть не каялся. (Разве только в том признал себя виновным, что в ВОКСе были обнаружены троцкисты). Закончил тем, что считаю долгом говорить правду, нравится она или не нравится.

Ни одного хлопка. Присутствовали Стасова[252] и зам. Ягоды Прокофьев. Сошел с трибуны под гробовое молчание. Сразу стало холодно, будто я в классово чуждом обществе. Вспомнил слова Есенина: «В своей земле я будто иностранец». И так захотелось мне природы, природы, неба и солнца, и воды — моих верных друзей.

Все эти молодые люди между собой молчаливые, на трибуне велеречивые (у них есть представление о трафарете, как надо произносить речь, как «молиться»). Они такие угрюмые, так утомлены ненужной хитростью, так копошатся в маленьких-маленьких делах, что за них вчуже делается страшно.

Они не знают, как делалась революция, мы их уже не совсем понимаем.

Один участник спрашивал меня, почему все каются и никто не анализирует хотя бы условий, которые вызвали ошибку в работе.

22 марта

Разбит, тяжелая голова. Встретил на вокзале Гофмейстера, приехавшего из Праги. Работал. Писал письмо с опровержением клеветы против меня. Писал и думал, а стоит ли, не предоставить ли все естественному течению. Если где-то решено меня уморить, все равно уморят. Но нет, не оставлю неправду без ответа. Ответил, написал.