Прозой. О поэзии и о поэтах

“В «Бродячей собаке» расположен центр мира всей «Энумы элиш» – от вавилонской мистерии до современной политической пародии и любовной арлекинады театральных кулис и сомнамбулических привидений, среди которых блуждает «Гость из будущего», постепенно теряя черты Исайи Берлина. Из «Бродячей собаки» и выводится эта поэтика иронии, замаскированной насмешки, пародии, передразнивания, маскарадного переодевания и, что интересно, скандала (через Достоевского отсылающая к Данте), которая стала подспудной поэтикой акмеизма, – особенно существенная для Ахматовой – как под конец жизни в ее «мистерии для себя» и в «скандальных» антимемуарах, где даже эпохальный для поэтессы и, в конце концов, отождествленный с началом «холодной войны» доклад Жданова является в красках скандала в коммунальной квартире”.

Остановлюсь на этом. До конца главки (последней в статье) еще страницы и страницы. Глубокий анализ драмы «Энума элиш», или «Пролог», или «Сон во сне» и все послесловие заканчиваются загадочной фразой:

«Процесс перед судом памяти длится вечно, приговор на нем – гороскоп».

Хотелось бы в заключение сказать несколько слов и о поразительном качестве переводов. Увы, могу лишь дать честное слово, что переводы прекрасны, а многие стихи казались мне просто написанными Ахматовой… по-польски. Если б она писала по-польски, то так бы и написала.

Чтобы не быть совсем уж голословной, приведу по-польски восемь строчек (мучительно любимых) из Эпилога «Поэмы без героя», знаменитый врез частушечного ритма в вереницу «ахматовских строф»: «За тебя я заплатила / Чистоганом…». Вот перевод Адама Поморского:

Ja za ciebie ui'scilam
Hojny datek.
Pod naganem przechodzilam
Dziesie'c latek.
W prawo, w lewo – ani kroku.
Jasna sprawa:
I szele'sci za mna z boku
Marna slawa.

Новая Польша. 2008. №2.

Бродский

Иосиф Бродский.

Париж, 1984.

Фото Ярослава Горбаневского.

•

Я так рада, так счастлива, что не нахожу слов передать эту радость. Рада за Иосифа; рада за всех нас – его друзей, его читателей, соотечественников и современников; рада – и еще как – за «Континент»; рада за Нобелевский комитет, совершивший достойный выбор; рада за всю славянскую поэзию, которая в течение всего лишь восьми последних лет дала миру трех лауреатов Нобелевской премии – Чеслава Милоша, Ярослава Сейферта и вот теперь Иосифа Бродского. Сострадаю злобствующим и завистливым, развожу руками над замалчивающими.

Рим, 22 октября 1987 (по телефону)

Русская мысль. 23.10.1987.

Париж – Нью-Йорк, по телефону

Разговор с Иосифом Бродским

Хорошо западным журналистам, которые при известии о Нобелевской премии брали интервью у Иосифа Бродского впервые: перед ними было широкое поле расспросов о том, что такое поэзия, и зачем она нужна, и как он пишет стихи, и как он их понимает, и всё такое прочее. Все эти темы мы с Иосифом обсудили (я не имею в виду частные разговоры, начавшиеся более четверти века тому назад), слава Богу, еще в начале 1983 года, и этот разговор тогда же был опубликован в «Русской мысли» (№3450, 3 февр.). Поэтому, беря теперь для газеты «нобелевское» интервью, я в конечном счете ограничилась вопросами, составляющими поправки и дополнения к некоторым появившимся в печати сообщениям.

Это был наш второй за эти дни разговор. Когда, вернувшись из Италии и узнав, что Бродский наконец у себя дома в Нью-Йорке, я позвонила ему впервые, «беседа» состояла в основном из охов, хмыканий, междометий и тому подобной лирики и явно не поддалась бы ни записи на магнитофон, ни (будь такая запись сделана) расшифровке. Но тогда же я договорилась о предстоящем интервью. Оно состоялось 8 ноября.

– Иосиф, прошло больше двух недель с момента присуждения тебе Нобелевской премии. Попробуй все-таки сформулировать: как ты это осознаёшь?