Прозрачные крылья стрекозы

Когда утихло цоканье ножниц, и Лиза взглянула на себя в зеркало, ей захотелось плакать, потому что стричь Лика так и не научилась. Тяжелые, струящиеся водопадом Лизины локоны уступили место обгрызенным вихрам. Коротенькая, будто бы после тифозной острижки челочка полностью открывала лоб, а остатки волос на затылке топорщились, как у младенца.

– Эй, потом налюбуешься, к телефону подойди, – вопила Лика через всю квартиру, – не успела от мужа свалить, как уже мужики звонят.

– Добрый день, Елизавета Дмитриевна, – напряженный голос Ивана был тороплив и отрывист, – я не знаю, уместен ли мой звонок, если нет, то прошу меня простить. Я хотел сказать вам, что Вербицкий покидает больницу. На время вашего отсутствия его лечением занялась сама Раиса Петровна, но от приема лекарств он категорически отказался. Потому заведующая сочла, что его присутствие в стационаре нерационально и вообще в отделении был страшный конфликт. Так что сегодня, после обеда он уходит. Не знаю, зачем я вам все это рассказал, но…

Лиза недослушала, нажала на рычаг и, из трубки теперь доносились лишь визгливые короткие гудки. Если он уйдет сегодня, то она больше никогда не увидит этого седого мальчишку, бесценного, единственного мужчину всей ее одинокой и несчастной, в общем-то жизни. Если он уйдет по раскисшей весенней дороге, исчезнет, затеряется в клубке Московских улиц и, какой-нибудь продрогший троллейбус увезет его навсегда, то завтра для Лизы уже не наступит, потому что ранние сумерки растворят ее сочащуюся тоскою душу, оставив на земле только пустую, как тряпичная кукла оболочку. Потому Лизе нужно спешить, гнать, лететь, ловить самую быструю на свете машину, которая будет мчаться и катить на красный свет без правил и без оглядки…

… И странную картину видели в тот хмурый день редкие прохожие. По аллее Подмосковного парка шел в сторону станции седой человек в старомодном пальто, а на перерез ему, увязая в мартовских сугробах, летела молодая женщина. Волосы ее были коротко острижены, цвет лица говорил о недавней болезни, а под пальто виднелась пижама детской расцветки.

– Леонид Алексеевич, Леня, Ленечка, – кричала она, и с каждым последующим словом голос ее звучал все более мощно, а интонации были таковы, словно женщина своим криком пытается предотвратить страшную какую-то беду, – я приехала за тобой, я люблю тебя!

Седой человек сошел с дороги в глубокий снег и шагнул навстречу Лизе…

«Господи, сколько же сумасшедших, и вроде бы больница рядом, а все равно по улице гуляют» – проворчал старик в ратиновом пальто и еще долго выворачивал свою толстую красную шею, глядя на то, как те двое целуются, стоя по колено в снегу…

3

…Мать Лени Вербицкого была портнихой, или как он сам любил говорить модисткой, словом, шила на людей, которые приходили прямо в их маленькую квартирку, где и располагалось ателье. В самой светлой из комнат размещалась швейная машинка, безголовый, безрукий манекен и ширма, за которой происходили таинства примерок. Мадам Вербицкая за работу брала недорого, имела вкус и разбиралась в модах. Эти обстоятельства делали ее весьма популярной, как в среде мающихся от безделья начальничьих дочек и жен, так и между дам полусвета (Ленина мать любила выражаться исключительно «как в прежние времена»), которые не без удовольствия приезжали на примерку, где можно было славно поболтать, изливая душу. Вербицкая была идеальной собеседницей, из тех, что внимательно слушают и никогда не говорят о себе. Ее очаровательный сынок был в меру избалован и всегда затискан клиентками, приходящими примерить наряд. Однако в ту весну ему сравнялось шестнадцать, и он уж был почти студент, потому посетительницы ателье оставили свои ласки и лишь вздыхали о стройном и белокуром юнце, подходящим, по их мнению, на роль Аполлона (в домашнем спектакле). А молодой Леня Вербицкий в самом деле был хорош – кареглазый блондин и длинные нервные пальцы – наследие музыканта-отца, исчезнувшего при загадочных обстоятельствах.