Прозрачные крылья стрекозы

…Александра же опускалась все ниже и ниже. Теперь любое утро начиналось для нее не иначе, как с «рюмочки». Липкая, трясущаяся, суетливая она металась по квартире в поисках заначки, и не дай Бог, было Мишке попасть в такую минуту ей под руку. После целебного глотка она успокаивалась и уходила на работу – в маленькую, пропахшую прогорклым пережженным маслом чебуречную, где вскоре ее и окрестили «Жутью».

– Ну ты, Зина, представь себе. Я – театральная актриса, жена выдающегося режиссера должна стоять перед этим мужланом, как школьница, и выслушивать замечания. Ну уж нет! Пусть найдут себе другую дурочку! – жаловалась Жуть на нового директора дома для престарелых, который разом пресек все пьянки с посиделками, а также уволил тех, кому эти новые порядки пришлись не по душе. – Я женщина гордая, перекантуюсь пока – временно в чебуречной, а там снова в театр поступлю, когда муж вернется.

– Ну да, Шур, правильно, – соглашалась собутыльница, кивая огромной, как трехлитровая банка головою, – давай теперь за здоровье мужа твоего выпьем, что ли.

И Жуть охотно желала Фокусу скорейшего выздоровления и, не подозревая о том, что он уже год как похоронен на далеком кладбище за государственный счет.

Присутствующий при этих разговорах Мишка все никак не мог взять в толк, кто же на самом деле является его отцом – этот ли человек со странной фамилией Фокус, или же какой-то таинственный красавец, коварство которого пьяная мать то и дело проклинала в своих бесконечных монологах.

– …Гад он, запомни, Мишка. Не будь его, разве докатилась бы я до такой поганой жизни, когда каждая собака в след мне шипит и плюется. Я же, Мишенька, красавицей была, а при муже, словно сыр в масле каталась. Только вот растоптала меня сволочь эта – папаша твой… Он, да еще и водка, без которой я уже никуда… – и Жуть плевалась в невидимого врага, рыдала в голос и царапала грязными ногтями свои иссушенные руки. – Ненавижу, ненавижу – повторяла она, глядя невидящими глазами куда-то в пустоту…

А Мишка жался в угол и плакал. В последнее время он стал бояться матери…

… После уроков они частенько прогуливались по Арбату, задерживаясь возле лотков с бесконечными матрешками и выставленных на продажу картин.

– Ну вот ты мне, Лизка, скажи – где эти художники видели такую ядовитую листву и небо цвета «вырви глаз», – посмеивался Мишка, глядя на уличные шедевры.

– Слушай, Неделин, ты бы не мог потише комментировать. Им, межу прочим обидно. Художник рисовал, старался, не подозревая, что мимо пройдет известный искусствовед Миша и все сходу раскритикует, – говорила Лиза шепотом.

– Да вечно ты со своей деликатностью…

– …А ты со своей прямолинейностью. Уже полшколы врагов нажил. Вот зачем тебе понадобилось говорить Гипотенузе, что она задачу неправильно решила? У нее и так авторитета никакого, на уроках все только и делают, что жуют, хихикают, да записками перебрасываются, – запальчиво произнесла Лиза.

– Так она сама и виновата. Она же в математике «ни бум-бум». Учила бы лучше девочек готовить – меньше бы было вреда, – горячился Мишка. – Мне математика позарез нужна, я в Бауманский поступать буду, так чего же теперь сидеть и молча слушать весь этот бред, только потому, что удобнее быть вежливым прилизанным мальчиком?

– Нужна математика? Сядь дома и позанимайся, а унижать человека при всех – подло.

– Так я, значит подлый? – Мишка даже подпрыгнул от неожиданности. – Я подлый? Ну, прощай Усольцева. Я от тебя такого не ожидал!

И Неделин рванул в сторону дома, задевая плечами прохожих неспешно прогуливающихся между многочисленных Арбатских фонарей, а Лиза осталась стоять на месте, проклиная себя за то, что затеяла дурацкий этот разговор.

Поднявшись в квартиру, Мишка полез на антресоли, чтобы отыскать старый рюкзак. Он понял, что нужно уехать. Уехать сегодня, прямо сейчас и как можно дальше, желательно куда-нибудь на Север, где среди немногословных суровых бородачей ждет его новая жизнь. «Паспорта нет – ничего, выкручусь как-нибудь. Стану работать в полярных условиях, а стукнет шестнадцать – там его и получу, прямо в городе Нарьян-Маре. А они пусть остаются, мать со своей любимой водкой, а Усольцева с Гипотенузой, раз так, раз я – подлый». Мысль о северном сиянии и оленях будто придала Мишке сил, и он даже перестал всхлипывать.