Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)

Так и жил: от войны до войны. От командировки до командировки. От страха и неустроенности этой жизни до той высоты, к которой шел с высоко поднятой головой, держа руку на предохранителе автомата…

На моем столе фотография совершенно чужих людей. Я купил ее на блошином рынке за пятнадцать рублей.

– Эти люди – кто они? – спросил я у совершенно спившегося человека.

Фотография лежала на земле среди стоптанных ботинок, перелицованного пиджака и десятка грампластинок.

– Не знаю, – соврал он. – Не мое это…

– Не твое, – согласился я. – Теперь тебе это не по карману.

– Тебе-то по карману? – не понял меня он. – Бери – не за стольник отдаю.

Чего я от него добивался?

– Послушай, хрен с ними, со шмотками! Но это же люди! Ну, пропьешь ты через полчаса эту пятнашку, дальше-то что?..

Он бы давно послал меня, если бы не пятнадцать рублей – два стакана портвейна. У него была своя правда, и мне было не дано постичь ее, так же как ему – мою.

– Тебе-то какая разница… – мрачно сплюнул он.

Действительно, какая разница, – подумал я, – если за те несколько минут, пока я стоял под дождем и вглядывался в чужие лица, они успели войти в мою жизнь и занять свое, будто специально отведенное для них место.

Так и стоят на моем письменном столе снятые в двадцать шестом году мать, отец и мальчик трех лет с предсмертными глазами Пьеро.

Давно ушли и отец и мать. И мальчик с такими глазами вряд ли уцелел на войне. Но они живут в моей квартире, а живые – не задерживаются…

Квартира на пересечении дорог – через нее проходят люди, не предъявляющие друг другу взаимных претензий. Звонят в дверь, произносят дежурные фразы, пьют кофе на журнальном столике и уходят, не оставляя следа…

Толстой мечтал бежать к духоборам и в конце жизни ушел из дома, чтобы умереть на далекой железнодорожной станции. Чем было продиктовано это стариковское, почти безумное стремление к одиночеству?

Неудовлетворенностью прожитой жизни? Страхом конца? Предчувствием истины?

Почему в свои сорок я неотступно думаю о том же? О незнакомых городах, стакане холодного чая в редакции заводской многотиражки, бренчании расстроенной гитары на слова и музыку местного автора…

Что мне в тех городах? Душевный покой, которого я не сумел обрести здесь? Служение литературе, не отягощенное праздностью, обустройством быта, шлейфом затянувшихся отношений?.. Возможность записать то, что, казалось, успеешь записать всегда?

Не знаю.

Знаю, что города останутся городами, а я останусь в своем многоэтажном колодце с видом на искусственный, затянутый бетонными берегами водоем и непроходящей тоской по жизни, которой, увы, не сбыться…

Где-то далеко, за пределами Московской кольцевой, – дом окнами в лес. Я мечтал о нем много лет. «Здесь лапы у елей дрожат на ветру…» И подпирают небо кроны корабельных сосен.

Здесь пишется о вечном.

Но что-то не так… Вероятно, потому, что в октябре я должен сдать ключи. Это не мой дом.

Долги, бессонница, исписанная медицинская карта, страх завтрашнего дня – это мое.

А угла своего, медвежьего угла, где можно выключить свет и слушать звуки ночного леса за окном, – нет. И уже, наверное, не будет.

Когда-то казалось, что купить землю, построить на ней дом, вырастить сад – слишком долго и суетно. Все эти ломаные крыши, думалось мне, обрезные доски, артезианские колодцы непременно будут отвлекать меня от главного, моего единственного предназначения – литературы. Теперь я боюсь не успеть…

А главное давно стало второстепенным. И все стремительнее и безжалостнее стираются временем когда-то такие осязаемые черты предназначения…

Так и нижется строка к строке. Вроде бы о разном…

Мне говорят:

– Что вы все о плохом да о грустном. Какой-то вы пессимист, ей-богу.

Пессимист, оптимист…

Я всего лишь воспринимаю жизнь по-своему. Кто-то иначе. Я – так.

Но оказывается, необходим счастливый финал, а к финалу – весело, с огоньком, сея расхожие шуточки-штампы на ходу, как когда-то разумное, вечное… И зло наказуемо. И монологи попроще. По существу, одним словом.

Писатель должен удовлетворять потребностям публики. Такая вот сегодня доктрина.

Не хочу я удовлетворять потребностям публики. Не читайте, не печатайте.

Не читают. Не печатают.

Молодые предприимчивые экономисты в издательствах перечеркивают твою рукопись зловещим словосочетанием: «Не рентабельно».

И разбиваешься об это словосочетание, как корабль о рифы, и идешь ко дну нерентабельным грузом, и не выплывешь, как бы ни бился…

Это в детстве учат плавать, бросая с лодки в глубокую реку. Нам учиться выплывать поздно.

А плыть уже невозможно…

И не плыть…

Вот и тащится утлое, проржавевшее суденышко, пыхтит почерневшей трубой, гудит жалобно… И не страшны ему ни отмели, ни штормовые предупреждения – все равно в порту приписки на металлолом отправят.

За ненадобностью.

Год назад успел снять картину под названием «Сочинение на уходящую тему». Еще успел…

О тех, кто уходит, забирая с собой мое ощущение жизни.

Уходит стремительно и неумолимо. Словно, не выдержав, пронзительно зазвенела и лопнула последняя струна.