Прозрачный

Работать он уже не мог, лекарства и болезнь делали его не способным заниматься инженерной деятельностью, руки тряслись, голова кружилась, появлялся бред. После увольнения со второй работы, его пришлось переводить в больницу. Оттуда он уже не вернулся. Мне было 3 года, когда его не стало. С тех пор мама не улыбалась, как говорили ее подруги.

Мама продолжала работать в книжном магазине до тех пор, пока страна не развалилась. Потом их магазин закрылся, и вся команда продавцов перешла на книжную ярмарку «Крупская». Я всегда был предоставлен сам себе. Мама не успевала мною заниматься, да и не хотела. Я напоминал ей об отце, она расстраивалась и часто плакала вечерами, гладя меня по голове.

Ее родители перестали с нами общаться, после того, как узнали, что мой папа болен. Они обвинили маму в том, что вышла замуж за неполноценного, что и ребенок будет таким, что их чистокровная прибалтийская семья такого не потерпит, и забыли про наше существование. Мама пыталась общаться, звонить по праздникам, даже заезжать, они на порог не пускали, трубки вешали, услышав голос.

Очень поддерживала бабушка по папиной линии, всячески помогала и деньгами и вниманием, но потом ее не стало, она скоропостижно скончалась от сердечного приступа. Наследство ушло в никуда, кто-то постарался украсть все документы на квартиру и другое имущество, нам только показали договор купли-продажи какой-то подставной фирме еще при жизни бабушки. Законность бумаг была сомнительной, но лица владельцев тоже, мама не стала связываться, боялась потерять еще и наше, последнее пристанище – папину однокомнатную, в которой мы по сей день обитаем.

Отца я почти не помню, остались лишь очень смутные обрывочные воспоминания о человеке с взъерошенными волосами и беспокойным взглядом, смотревшим на меня как на незнакомый предмет. Все мои сознательные воспоминания о нем пришлись на тот период, когда он был уже совсем болен и почти не воспринимал реальность, поэтому у меня не осталось никаких теплых чувств и тоски по нему, я вполне привык к жизни с мамой.

Не могу сказать, что остро чувствовал нехватку родительского внимания, хотя мама почти все время была на работе. Мне вполне хватало общения со своими сверстниками в садике, потом в гимназии и спортивной школе. По вечерам я постоянно гулял с друзьями, сидел у кого-то дома или собирал приятелей у себя. Когда ты ребенок, все легко, просто и интересно, каждый день – целое маленькое приключение, даже когда остаешься один с игрушками.

На выходных мама чаще всего работала, денег платили мало, иногда задерживали сильно, дополнительные смены помогали сводить концы с концами. Очень редко мы куда-нибудь ходили, в цирк или на детский спектакль. Это для меня было большим праздником, мне было приятно проводить время с мамой. Но я чувствовал, что она несколько чурается меня, толи ей больно быть со мной, то ли боится за мое будущее. Раз в три месяца она водила меня к детскому психиатру, как-то тайком, неофициально, обходя запись, регистрацию медкнижки и прочие поликлинические формальности. Платила ему деньги напрямую, потом они говорили полушепотом, все записи делались в простую тетрадку, которую мама носила с собой.

Перед такими приемами мама было особенно нервной и настороженной, на лице застывало выражение сосредоточенности и строгости, в глазах грустный блеск. Выходя из кабинета врача, она немного оживала, напряжение уходило, и даже появлялось легкое подобие улыбки.

Я уже тогда понимал, что речь ведется обо мне и это как-то связано со здоровьем моего отца, хотя больше времени я проводил в коридоре, пока мама с врачом беседовали, я не должен был слушать о чем. Не могу сказать, что я был угрюмым ребенком, что у меня были какие-то проблемы со здоровье или со сверстниками. Я чувствовал себя хорошо, мне было весело и интересно жить, ходить в школу, ездить на футбол.

Тренировки у меня были три раза в неделю, в понедельник в среду и в субботу. Из года в год график не менялся, только в летние каникулы на месяц занятия прекращались. Тренер был человеком очень ответственным, даже, когда задерживали зарплату, он и виду не показывал.

Ровно три часа занятий, с четырех до семи, очень ругал за опоздания, иногда не пускал, когда видел, что нет уважительной причины для задержки. Мы всегда с удовольствием приходили на тренировки, он умел их проводить, так, чтобы всем было интересно, и мы лучше концентрировались на игре, погружаясь в его стратегию, прислушиваясь к советам и рекомендациям.

Если кто-то не успевал, показывал слабый результат, не укладывался в нормативы по разминке, он не отчитывал, не обижал и не давил на ребенка, иногда подшучивал и острил, но абсолютно безобидно, даже наоборот это подбадривало и вызывало стремление к лучшему.