Пруд гиппопотамов

Мы внимали с интересом: не каждому посчастливится услышать, как эксперт уровня Эмерсона излагает методологию; но когда он приблизился к неровной дыре в задней стене, Хамед протестующе завопил:

– Отец Проклятий, ты заходишь слишком далеко! Это мои личные покои. Там… там женщины...

– Ты держишь своих женщин в такой тёмной дыре? – хмыкнул Эмерсон. – Как я уже говорил, Пибоди, этот коридор должен был вести в другую каменную камеру, но так и не был завершён; и в результате у Хамеда появился удобный чулан для хранения.

Площадь комнаты пяти футов высотой равнялась приблизительно десяти квадратным футам. Она была переполнена скульптурами. На нас смотрели каменные лица, наброски людей, гротескные симулякры[93] зверей и птиц – соколиной и кошачьей голов, ибиса и крокодила. Полуприкрытые глаза сфинкса с вытянутой мордой испускали отблеск отражённого света от пятнышка слюды в камне.

– Хранилище скульптур, – отметил Эмерсон после того, как Хамед топнул и выругался.

– Да, это копии, – пробормотал Хамед. – В чём тут преступление?

– Ни в чём – если их не продают, как подлинные. – Некоторое время он колебался, а затем качнул головой. – Пойдём, Пибоди.

Я подождала, пока мы не вышли из дома, и только тогда заговорила:

– Честное слово, Эмерсон, совсем неожиданный уход. Почему ты не остался, пока не достиг своей цели? Я не могу поверить...

– Я не достиг своей цели, верно. Но при сложившихся обстоятельствах было бесполезно заниматься этим вопросом. Мне придётся вернуться в другой раз. Без, – добавил Эмерсон, окинув нас беспристрастным взглядом, – всех вас. С тем же успехом я мог бы громко кричать о своих делах всему Гурнеху!

– Чем ты сейчас и занимаешься, – указала я. Пока мы были внутри, у дома собралась группа любопытных бездельников, а Нефрет осадили оборванные мальчишки, требовавшие бакшиш.

– О, проклятье, – выругался Эмерсон. Сунув руку в карман, он вытащил горсть монет и швырнул их.

Для любого другого это стало бы роковой ошибкой: единственный способ избежать повторных требований – не давать ни гроша, но Эмерсон был хорошо известен гурнехцам, даже детям. Подобрав монеты и перессорившись из-за них, зеваки неохотно разошлись, и мы двинулись обратно вниз по склону.

– Итак, Абдулла, – сдержанно прорычал Эмерсон, – о чём, чёрт побери, ты думал, не предупредив меня, что один из твоих потомков служит этому старому негодяю? Если бы я знал, я бы поступил иначе.

– Я не знал, куда ты идёшь, – пробормотал Абдулла. – Я думал, что вы собираетесь посетить наш дом.

– Конечно. Мы туда и идём. Так что же, Абдулла? Кто этот мальчик?

– Сын моей дочери.

– Где его мать? – спросила я.

– Мертва.

– А отец?

– Мёртв.

– Послушай, Абдулла, – раздражённо выпалила я. – Почему мы должны клещами вытягивать из тебя каждое слово? Ну ладно, кажется, я начинаю понимать. Ты назвал его Давидом, а не Даудом. Его отец был христианином? Коптом[94]?

– Он был ничем! – взорвался Абдулла. – Даже христиане являются Людьми Писания[95], но он предался пьянству и безбожию.

– Хм, – задумался Эмерсон. – Звучит очень разумно – ай!

Я ущипнула его. Мнения Эмерсона о религии довольно неортодоксальны. (Пожалуй, точнее будет назвать их еретическими.) Свобода совести – это право каждого человека, и я не собиралась по этому поводу допрашивать Эмерсона, но бывают случаи, когда откровенное выражение мнения не только является грубым, но и приводит к совершенно обратным результатам.

Шагая перед нами, Абдулла бросал фразы через плечо:

– Моя дочь жила здесь со своим дядей. Он устраивал для неё брак – прекрасный брак, который принёс бы счастье любой девушке. Михаэль Тодрос похитил её, и когда мой брат нашёл их, она уже собиралась родить его ребёнка. Кто из мужчин согласился бы взять её? И она... – Слова давались ему тяжело, даже сейчас. – Она отказалась оставить его. Когда она умерла, родив ребёнка, я попытался забрать его, но Тодрос не согласился, а теперь – теперь он тоже мёртв, мёртв из-за пьянства и наркотиков, которыми его снабжал Абд эль Хамед в качестве платы за работу Давида, и всё же мальчик не отказался от следования по пути зла. Тодрос научил его ненавидеть семью своей матери, и нынче он живёт здесь, в деревне своих родственников, заставляя их краснеть от позора.

Нефрет, шедшая позади, сказала:

– Не грусти, Абдулла. Мы вернём его.

– Совершенно верно, – решительно подтвердила я.

Рамзес хмыкнул.

Абдулла лишь слегка преувеличил, когда заявил (хотя и не такими словами), что его внук-ренегат живёт чуть ли не под нашим носом. Дом, который он снял со своими людьми, находился на окраине деревни; резиденция Хамеда виднелась через дверь. Мы нанесли им короткий визит, чтобы я могла осмотреть жилище, ибо чувствовала себя обязанной (по дружбе и по долгу службы) убедиться, что их разместили достаточно удобно. Поскольку мужчины, наиболее вероятно, измеряют комфорт по степени грязи и беспорядка, я пришла к выводу, что они устроились просто идеально.

После обязательной трапезы, состоявшей из чая и хлеба, мы оседлали ослов.