Prudentia

– В этот раз господин сенешаль вознамерился всерьез пощипать лангобардских ублюдков. И поверь, ему это удастся. Вот увидишь, завтра мы превратим приграничную Арборию в один большой, гудящий от боли костер. В тот же день форсируем Сезию и двинемся дальше на восток, возвещая проклятым еретикам-лангобардам Страшный суд. Новара, Галларате, Варесе… Они будут падать к нашим ногам, как перезрелые яблоки, воя от страха. Потом Роццано, Монца и, черт побери, сама Павия!.. А уж в Павии…

Глаза Магнебода загорелись яростным огнем. Кажется, он уже явственно представлял, как «Багряный Скиталец» идет по пылающим улицам Павии, размалывая короткими очередями автоматических пушек последних уцелевших защитников, как воют боевые горны и звенит потревоженная осколками сталь. Это был его мир, мир, к которому он привык за полвека участия во всех войнах империи.

– Погуляем, как в Салуццо пять лет назад! Помнишь те славные деньки?

Гримберт кивнул, не ощущая в душе того воодушевления, которое испытывал Магнебод.

– Я помню Салуццо. Но там против нас было облезлое баронское воинство, а не тысячи обозленных еретиков, которых придется выжигать в их собственной норе.

– Мы разметали их, точно щепки! Говорят, в тех краях до сих пор помнят Железную Ярмарку, которую устроил им Гримберт, маркграф Турина. И будут помнить еще сто лет! В Арбории едва ли будет сложнее.

«Слишком стар, – подумал Гримберт с едва сдерживаемым презрением. – Для него война – это грохот мортир и бронированные клинья наступающей пехоты, ползущие по перепаханному снарядами полю. Ужасно ограничен – как и прочие рыцари в большинстве своем. Не понимает, что победа достигается не сосредоточенным артиллерийским огнем и не рыцарской доблестью, а иными, куда более тонкими и сложными инструментами. Реликт старой эпохи, еще не исчерпавший свою полезность, но безнадежно устаревший. Когда-нибудь его сменят другие – более сообразительные и гибкие, вроде Гунтериха. Не сегодня и, вероятно, не завтра, но…»

* * *

Закончить эту мысль он не успел, потому что со стороны облепленного слугами «Золотого Тура» донесся короткий испуганный крик и сразу же вслед за ним – негромкий лязг. Так бывает, когда кого-то пробивает навылет, прямо в доспехах, пуля. Но здесь, в самом центре имперского полевого лагеря, неоткуда было взяться вооруженным лангобардам или их лазутчикам. Гримберт перевел взгляд на свой доспех и замер, потрясенный.

Кто-то из младших оруженосцев, менявший масло «Золотому Туру», оказался неловок. Стоя на золоченой броне грудины, он пошатнулся, на миг потеряв равновесие, и этого короткого мига хватило, чтоб предательски ослабевшие руки выпустили ведерко с отработанным маслом. Покатившись вниз, стремительно, как камешек с горы, оно врезалось прямо в маркграфский герб на груди рыцаря и опрокинулось, испачкав его жирной черной жижей. Золотой бык на синем фоне скрылся под безобразной кляксой, оставлявшей на золоченой броне грязные разводы.

Первым сообразил, что произошло, стоявший поодаль Гунтерих.

– Растяпа! – зло крикнул кутильер. – Смотри, что ты натворил!

Мальчишка-оруженосец был бледен, как прокисшее молоко, – точно увидел в футе от себя живого лангобарда. Кажется, он только сейчас понял, что случилось, и теперь с ужасом смотрел на маркграфа широко распахнутыми глазами. Он пытался оправдаться, но губы не повиновались ему, дрожали, порождая нечленораздельное бормотание. Так и есть, мальчишка. Лет двенадцати, если не меньше. Гримберт перевел взгляд ниже, где истекал грязной жижей некогда гордый золотой телец. Он почувствовал, как его затапливает злостью, тягучей и обжигающей, как свежая смола.

Фамильный герб маркграфов Туринских, который обагряли собственной кровью поколения его предков, заживо сгоравших в своих раскаленных доспехах, – и какой-то безродный мальчишка…

Должно быть, он переменился в лице, потому что Гунтерих едва не сжался от страха, и даже бесстрашный мессир Магнебод машинально сделал полшага назад. Они оба знали цену гневу маркграфа.

Чудовищным усилием воли Гримберт заставил себя сдержаться. Заставил злость медленно схлынуть, открыв мысленные кингстоны. Контроль над разумом и собственными эмоциями – вот первое, чему учится человек, который хочет овладеть умением строить сложные и далеко идущие планы. Если в душе царит несдержанность, ее порыв может уничтожить то, что строилось годами.

Он не может позволить себе роскошь потерять хладнокровие, пусть даже на единый миг. Не сейчас, когда он вплотную подошел к осуществлению самого главного замысла в своей жизни.

Гримберт заставил себя усмехнуться.