Пружина для мышеловки

– Рукопись, – медленно повторил он. – Лены. Да, наверное. Это история о том, как девушка наблюдает за своим братом, поведение которого кажется ей странным, и сначала понимает, что он психически больной, а потом – что он маньяк, убивающий людей. Не читала?

– Нет, – удивленно протянула Майя. – Я до этой папки еще не дошла.

– И раньше не читала?

– Да нет же. Я вообще все это читаю в первый раз. Лена никогда не показывала мне то, что она пишет.

– Понятно, понятно, – пробормотал он, думая о чем-то своем.

– Ну мы едем или нет? – нетерпеливо спросила девушка. – Скоро магазины закроются, а нам еще продукты надо купить, на даче есть нечего.

– Едем, – дядя Жора решительно поднялся. Майю удивило, что папку он взял, а не оставил на диване. – Едем, Майка. Купим продукты, а на даче поговорим.

– О чем? – испугалась она. – Что-то случилось?

– Ничего. Но поговорить надо.

Сердце ее радостно зашлось. Значит, дяде Жоре понравилось то, что написала ее подруга! Она ни минуты не сомневалась, что он предложит это опубликовать. Может быть, там потребуется редакционная работа, да, наверняка потребуется, и немалая, и может быть, он захочет, чтобы эту работу проделала сама Майя, и написала предисловие или даже – бери выше! – авторскую статью, и он поставит это в свой журнал. Журнал «Эпоха», шутка ли! Любимейший журнал советской интеллигенции, на которой подписаться можно только по блату или если ты приближен «к сферам». Его передают из рук в руки, как «Новый мир» или «Иностранную литературу», на него записываются в очередь в библиотеках. Опубликоваться в «Эпохе» – это дорогого стоит, пусть и всего лишь с предисловием, но зато в твоей библиографии будет стоять название знаменитого журнала.

Да, речь шла именно о публикации. Но совсем не о той, о которой думала Майя Истомина.

– Это нужно переделать от начала до конца, – строго говорил Георгий Степанович, когда они, приехав на дачу и выгрузив сумки с продуктами, уселись на веранде пить чай с вареньем. – Даже не переделать, а написать заново. Это все очень плохо. Но там есть зерно, на которое все клюнут.

– Какое зерно?

– Переживания человека, который понимает, что его близкий – страшный убийца, и непонятно, что с этим делать. Там есть вся гамма этих переживаний и эмоций. Сначала простое любопытство, потому что брат веред себя странно, неадекватно, и хочется понять, что за этим стоит. Потом жалость, когда приходит понимание, что он – душевнобольной. Сочувствие. Стремление помочь. Потом ужас, когда сестра узнает, что брат убивает детей и насилует их. Она не знает, что ей делать, то ли донести на него, то ли делать вид, что ей ничего не известно. Она взвешивает, что ей дороже, жизнь чужого ребенка, которого он обязательно убьет, если останется на свободе, или жизнь родного брата, такого любимого, рядом с которым она выросла. Она мучается, взвешивает все «за» и «против»…

Он внезапно замолчал.

– Ну? – напряженно спросила Майя, которую захватила рассказанная дядей Жорой история. – И что она решила?

– Неизвестно. Вещь не закончена. Нужно все переписать от начала до конца, выстроить композиционно, обдумать стилистику и приделать к этому идеологически выверенный финал.

– Если идеологически выверенный, то сестра, по идее, должна донести на брата в милицию, – задумчиво сказала она. – Но это тоже как-то… Не знаю. Сейчас не те времена, чтобы восхищаться Павликом Морозовым.

– Это верно, – усмехнулся Георгий Степанович. – Но оставлять его на свободе, чтобы он продолжал убивать детей, тоже нельзя. Это не по-советски. Надо, чтобы он умер. Сам по себе. Под машину попал, например, или утонул, или заболел чем-нибудь неизлечимым. Тогда все будет правильно. Зло наказано, а сестре не придется быть доносчицей. И волки, как говорится, сыты, и овцы целы. Ну как, возьмешься?

– Конечно. А какие сроки? – деловито спросила Майя.

– Сроки? – он удивленно приподнял брови над толстой оправой модных очков.

– Я имею в виду, в какой номер ты это планируешь поставить?

– Ты что, решила, что я это буду публиковать у себя в «Эпохе»? – изумился Георгий Степанович. – Да ты с ума сошла! Меня в тот же день с работы уволят и из партии выгонят.

Теперь пришел черед удивляться ей.

– Почему? Что тут такого крамольного?

– Ну как же ты не понимаешь? Ведь все знают, что ты – моя племянница, я тебя устраивал на работу. У тебя пока нет никакого имени как у писателя, а я тебя сразу – раз! – и в дамки. Это называется протекционизмом. За это по головке не погладят. У нас маститые автора годами в очереди стоят, чтобы опубликоваться, и если я сейчас поставлю тебя в номер с первым опусом, не потому, что это гениально, а только лишь потому, что ты – моя родственница, меня просто не поймут. Ты хочешь меня поссорить со всей литературной общественностью?

– Погоди, дядя Жора, – Майя потрясла головой, – при чем тут я? Речь же не обо мне…

– А о ком, по-твоему, речь? Именно о тебе. Ты должна это, – он стукнул ладонью по лежащей перед ним на столе папке, – переделать, переписать и опубликовать под своим именем. Ты что, не поняла?