Прыгнуть выше себя

— Например, аспиранта Швыдкого и… ваши.

Бурундук супит брови, прячет растерянность за показной сердитостью:

— Мои — это мое дело. Может быть, я их ему подарил. Имею право? А Швыдкого? Слышал, но слухи, сами знаете, — доказательство ненадежное, особенно в науке.

— Вы были другом покойного?

Арсений Семенович отрицательно качает головой. Уголки губ против воли брезгливо изгибаются.

— Нет, другом не был. Друг — большое слово. Ответственное. За всю жизнь у меня один друг был. А с Толей мы — сокурсники, сослуживцы, старые знакомые…

— Вы часто ссорились?

Бурундук удивленно воззрился на собеседника:

— Ах, вот оно что! Случалось.

— Можно узнать, по каким поводам?

— Узнавайте, только не от меня.

— Почему же? Вы человек откровенный, не так ли?

— Знаете, о мертвых — хорошо или никак.

И опять губы брезгливо изгибаются, что-то неуловимо затаенное мелькает на добром, открытом лице, глаза прячутся за пушистыми ресницами.

— Нам еще придется вернуться к разговору о Сукачеве. — Павел Ефимович встает и протягивает для прощания руку.

— Что ж, пожалуйста.

Рука Бурундука оказывается мягко-беззащитной, вяловатой.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ 5 ⠀⠀ ⠀⠀

— Арсений Семенович? Этот вам наговорит. Он Толе завидовал всю жизнь. И когда Толюшу избирали председателем месткома, и когда награждали. Толюша всегда с людьми и для людей. А Бурундук — всегда один. Самоуверенный, хлебом не корми — дай гусей подразнить. А с самого — как с гуся вода. Ни с чьим мнением не считается. Вот хоть у людей спросите.

— Он сказал мне о себе почти то же самое.

— Вот как? Ну, да что ему, вечно с вызовом, потому и другие его невзлюбили.

— Значит, не ладил он с вашим покойным мужем?

— Он со всеми не ладил.

— В данном случае меня интересуют не все, а ваш муж.

— И с Толюшей тоже. Арсений Семенович как устроен? Главное для него — сделать по-своему, не так, как другие. И этим глаза поколоть людям: вот вы не сможете, один я такой умный. А если другого уважали больше, ценили, он аж из себя выходил. Выдумывал всякую всячину, обвинял во всех смертных грехах. Из тех, знаете, что в чужом глазу соринку видят, а в своем не видят и бревна.

— А в чем конкретно он обвинял вашего супруга?

— Да чепуховина всякая. Своего, видите ди, мнения не имеет, приспособленец…

— И только-то?..

Их взгляды встречаются, скрещиваются. Следователь замечает, что глаза у вдовы с легкой косинкой, что скорбные морщины у глаз почему-то противоречат осуждающе поджатым губам, а гордый постав головы не может скрыть возрастную усталость и тревожное ожидание в глубине глаз. И вдова что-то увидела новое в лице следователя и спешит добавить:

— Он придумал, будто Толюшенька включал в свои книги работы учеников.

— Это неправда, сговор?

— Только Бурундук и утверждал.

— А вот этого он мне о вашем муже не говорил.

У Сукачевой медленно, как на фотобумаге, проступает на лице выражение растерянности, и, пока оно не прошло, следователь спрашивает:

— Зачем ваш супруг держал дома спортивный пистолет?

— Он когда-то стрелковым спортом занимался. Да и потом, не глядя, что профессор, завкафедрой, выступал на соревнованиях за институтскую сборную. Ну и спортивный пистолет у себя держал.

— А он никого не опасался?

— Опасаться, говорят, надо и кошки. А то ведь исцарапает.

И снова следователь понимает, что это не ее слова. Но говорят они ему о многом.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ 6 ⠀⠀ ⠀⠀

Телефон звонит поздно вечером. Ожидая вестей от экспертов, Трофимов хватает трубку, слышит хорошо поставленный баритон:

— Павел, ты?

— Я, — отвечает, напрягая память: голос кажется знакомым.

— Как поживаешь, старина, нечасто беседуем, но старых друзей все равно положено узнавать по голосам. Тем более что на заседании комиссии, помнится, мой голос был не из последних…

— Геннадий Захарович?

— Зачем же так официально? Можно просто — Геннадий.

«Кажется, мои акции повысились, с чего бы это?» — удивляется Трофимов, вспоминая, что месяца два назад, когда следственный отдел посетила комиссия из «Большого дома», он встретился с однокашником по юридическому институту Геннадием Захаровичем Коржиком. Трофимов разогнался было вспоминать студенческие годы, Верочку и Саню, но Геннадий Коржик своевременно, начальственным намеком напомнил о разделяющей дистанции и о том, что теперь он, увы, для всех без исключения, Геннадий Захарович. «И не хотел бы подобной официальности, старик, но ради дела, чтобы не заподозрили в кумовстве, не сказали, что беру, мол, под крыло друзей-приятелей…» И бывший «друг-приятель» Павел Ефимович сразу понял все недосказанное и перешел на официальный тон. И вот теперь звучит из трубки:

— Веруню, снегурочку нашу, нигде не встречаешь?

— Изредка, — отвечает Павел Ефимович, ожидая, когда Коржик перейдет к «делу», а в том, что оно последует, Трофимов не сомневается нисколько, помня характер и повадки старого знакомого.

— Ну и как она? — продолжает расспрашивать Коржик, будто главная его забота и тоска по Веруне, за которой он лет пятнадцать назад пытался безуспешно ухаживать.