Прыжок

Так вот. Всякое, Гриша, общество обязательно воспитывает своих членов в определенном направлении. Без этого, конечно, было бы немыслимо вообще никакое организованное общество. Среда, Гриша, обязательно обрабатывает человека. И чем больше человек при этом будет брыкаться, тем больше будет ушибаться — это ясно, как шоколад — и тем сильнее вопить, это тоже ясно. Наша система воспитания заключается в том, Гришенька, чтобы привести в равновесие свои личные цели с целями общими. Если буржуазным владыкам мира сего выгодно сеять рознь и драку между отдельными членами общества, чтобы легче владеть властью и всеми благами мира, то мы пытаемся, наоборот, наладить всеобщее содружество, понимание до последней степени, всеобщую смычку. Сомкнуть, сцепить, спаять в один могучий слиток все сто тридцать миллионов человек, какие раскиданы по Эсесерии — вот наша цель. И в этой спайке личность только выигрывает. Слабый крепнет в дружеской массе, сильный черпает в ней новые силы и быстрей развивается. Ты сам был крепче, лучше, чище, пока был с нами, и испохабился, развихлялся, как только ушел от нас, заковырявшись в своих потрохах. Эх, Гришка, не туда, брат, ты пальцем попал. Личность! Да мы всю революцию, всю мировую перетряску затеяли именно затем, чтобы заставить уважать личность, заставить уважать человека, которого капиталистическая система государственности оплевала, удавила, превратила в машинное мясо, в аппарат для перетопки пота в золото. Ты этого не понимаешь, ты этого не видишь, потому что ты по горло, по уши ушел в свои мелкие страстишки и поступиться ими вовсе не желаешь. Свой — хоть и маленький, да свой — прыщик таким людям, как ты, кажется мировой шишкой, а общественная, хотя и мировых размеров, шишка кажется маловажным прыщиком. Мы с таким кривоглазием боремся, а тебе это кажется недопустимым. Ты хочешь во что бы то ни стало смотреть в свое собственное кривое стеклышко. Мало того, ты хочешь и нас заставить смотреть на мир сквозь это твое кривое стеклышко. И если мы противимся, и если в неравном споре ты чувствуешь нашу правоту, чувствуешь себя вынужденным — не нами, нет, а всей правдой диалектики — уступить, ты кричишь об удушенной личности. Да что там говорить?! Я не какой тут обвинитель, я не как генерал с тобой говорю, Григорий. Я — комсомолец, со всем хорошим и плохим, что несет в себе рядовой комсомолец, и сейчас говорю тебе как рядовой комсомолец: зарвался ты, Гриша, здорово зарвался и не тебе быть нам судьей!

В этом месте речи Петька так двинул стулом, что тот слетел со сцены и с грохотом брякнулся в оркестр. Спокойствия петькиного как не бывало. Шевелюра его запрыгала на каждой фразе как тряский тарантас на ухабах, пуговицы ворота под напором вздувшейся потной шеи лопнули, и ворот рубахи расстегнулся. Казалось он совсем забыл, где он находится, и вообразил себя в прокуренной комнатушке коллектива, где ведет он горячий спор один на один с Гришкой Светловым.

— Скажи ты мне, скажи, какие ты конкретные обвинения выдвигаешь против нас? Какие уклоны видишь ты в комсомольской работе? Кроме перегрузки молодежи, никаких! Больше ни одного пункта обвинения, кроме любовного, о котором я уже наговорился до тошноты, нет в твоей истерике. Да и этот пункт о перегрузке ты, братец, не из головы выдумал, а у нас же в коллективе от своей же комсомольской братии, на тех же заседаниях бюро стащил. Но мы говорили об этом по-деловому, а ты нагнал паники и испугу. И ведь хоть бы ты что-нибудь новое указал, так и этого нет. Ты даже не показал, что больше нашего знаешь о наших недостатках. Я говорю не о криках, а о практических указаниях. И почему ты не пришел нам сказать о наших недостатках, когда работал с нами? Почему ты носил их за своей чертовой улыбочкой, почему ты теперь прибежал сюда голосить о них истошным голосом?

Ты не отвечаешь мне. Ты никогда мне не ответишь. Я тебе сам отвечу — почему. Потому что тебе нет никакого дела до недостатков комсомольской работы, до путей советской общественности. Если ты и вспомнил о них, то просто так, к случаю, когда обнаружилось, что тебе это нужно для твоего собственного оправдания перед самим собой. Я вижу тебя насквозь, я вижу твою злую, гордую душонку. Самое большое, что ей нужно — это обязательно и всегда быть правой. На остальное наплевать.

Ты нам рассказывал час тому назад трогательную историю о том, как ты воскрес, узнав, что, может, не ты, а другой виновен в этом гнусном деле. Это воскресение пришло не от того, что с тебя свалилось клеймо убийцы, нет, ты сам сказал, что при случае можешь стать убийцей. Ты воскрес оттого, что ты вдруг оказался правым и, так сказать, безвинно страдающим, а виноват кто-то другой. Вот что для тебя всего дороже. Из-за этого стремления быть правым во что бы то ни стало ты тут на суде устраиваешь свой тарарам.