Прыжок в длину

От этого странного толчка сущность Ведерникова вдруг сделалась совершенно свободна. Толчок отделил от сущности лишний, тягостный груз, и груз свалился на завизжавшего Аслана, с красными вздыбленными клочьями на белой спине. Небольшое время груз еще посылал сущности Ведерникова судорожный, болезненный сигнал, потом сигнал истончился, что-то пробормотал и угас. Сущность Ведерникова была теперь далеко. Можно было сколько угодно и разными способами двигаться по воздуху, можно было вообразить и сразу же увидеть емкие, с длинными радужными перьями, крылья. Внизу больше не было подробного, населенного жуками и муравьями макета Москвы – там, сколько хватало вольного кругового зрения, простиралась сизая, еловая, горная местность с удивительной, мягчайшей линией горизонта. Сущность, уже свободная от имени, узнавала каждую туманную складку, каждую грубую морщину космического снега.

Потом, пообвыкнув и приободрившись, сущность устремилась туда, где космический снег непостижимым образом заворачивался спиралью, где наметился у него глубокий, ослепительно сияющий центр.

* * *

Теперь мать больше не была матерью.

Веронике Андреевне Ведерниковой наконец выдали тело. Следователь, подписавший разрешение, был любезен и туманен, с какими-то темнотами внутри; так же туманны, размыты были служащие похоронного бюро, а тело, как всякий неживой, твердый предмет, было отчетливым и определенным. Веронике Андреевне казалось, будто она ничего не чувствует. Тело было словно манекен из ее магазина. Неестественно топорщился кое-как надетый, не ношенный при жизни новенький костюм. С манекенами всегда проблема: одежда для них велика. Было глупо хоронить тело в протезах, получилась бы двойная искусственность, и под белый покров было напихано что-то комковатое, какой-то наполнитель. До блеска начищенные узкие ботинки торчали из-под покрова, носами в разные стороны, и оказались декорацией, набитым бумагой обманом, когда кто-то положил в открытый гроб тяжкий, колючий букет.

Вероника Андреевна не плакала, только кашляла, сухо, надрывно, из нее словно стреляли, как из пистолета. Она полностью сохраняла все свое здравомыслие. Люди, окружавшие ее, настойчиво лезшие к ней, были все так же размыты по краям, а внутри у них содержались какие-то темные фигурки, словно проглоченные рыбы и животные, и от мысли об этой черной еде Вероника Андреевна не могла съесть ни куска. В остальном она была совершенно в порядке. Ее финансовые обстоятельства после покупки виллы оказались совсем не так хороши, как она изначально предполагала. Теперь она могла продать квартиру сына и решить многие вопросы.

Самой странной мыслью Вероники Андреевны была та, что смерть сына почти не изменила ее повседневность. Ей всегда было с ним тяжело, неловко. Она старалась ездить к нему пореже, звонила минимально, всегда первая нажимала на отбой. В телефоне еще сохранилось время последнего звонка: минута тридцать пять. Теперь можно было представить себе, что перерыв между встречами и разговорами стал просто очень длинным. А так – все как обычно. Единственное – следовало отучить Романа Петровича ходить на цыпочках и рыдать в замусоленный рукав.

Конечно, позвонил Тот-Бывший. Он видел фильм по телевизору. Он желал, чтобы его отвезли на кладбище. Даже голоса одинаковые, забирающие выше, чем нужно, с каким-то звоном и зудом на согласных, будто н-н-ноет стекло. Сын обиняками подступался к претензии, что никогда не видел отца. На самом деле он его видел каждый день в зеркале. До того одинаковые, что Вероника Андреевна чувствовала себя между ними посторонней. Будто машина для клонирования, будто и не рожала. Пока был маленький, еще казался своим, родным. Еще оставалась возможность, что вырастет как-то по-другому, станет, что ли, поплотнее, потемнее, что милый пропеллер на теплой макушке не превратится в те упрямые, сыпучие вихры. Он рос, словно заполнял собой готовую форму, и ничего нельзя было поделать. Вероника Андреевна не позволяла этим одинаковым встречаться: было что-то глубоко противоестественное в столь полном сходстве, и мнилось, что, встав лицом к лицу, они аннигилируют, оба исчезнут. Раньше она по возможности избегала сына, чтобы неузнавать в нем Того-Бывшего, который так с ней обошелся. Теперь она не собирается встречаться с Тем-Бывшим, чтобы не узнавать в нем Олега, не видеть, каким он мог бы стать, если бы выжил, дожил до пятидесяти пяти. Не давать пищу тоске, голодной, как волк. Пусть Тот-Бывший сам едет на кладбище, пусть разыскивает захоронение – номер она ему продиктовала.