Прыжок в длину

«Этого нет в сценарии, ведь так?» — спросил Ведерников, чувствуя неприятную зыбкость под ложечкой, как-то отвечавшую зыбкости окружавших его декораций. «Ерунда! Наш сценарий, что хотим, то и делаем», — заявила Кира, мягко боднув Ведерникова в грудь. Сразу все снова стало великолепно. Негодяйчик, между тем, достиг столпившейся в жидкой лиственной тени съемочной группы, все принялись его тискать, хлопать, тормошить, от сотрясений разомлевший пломбир шмякнулся, кто-то отскочил, кто-то, пятясь, осматривал на себе пиджак, штаны. Все хохотали. Потом полная ассистентка режиссера благоговейно приняла у всеобщего любимца чемоданчик и, ведя его, будто малыша, через кочки и ямки, покатила к сияющему трейлеру. Мотылев, стоя за спинами встречающих, покачивался с пятки на носок и злорадно улыбался. Шедший за негодяйчиком актер сунулся было в толчею, но сразу отступил, привалился плечом к беленому, на гипсовое бедро похожему стволу, выудил мобильник, что-то на нем наковырял и, приложив к уху, стал слушать.

«Знаешь, я сейчас Жеку разыграю», — щекотно прошептала Кира, дергая Ведерникова за руку. «Да ладно, ну его», — благодушно ответил Ведерников, наблюдая, как расторопные молодцы поволокли на место старта яркую доску и норовившие завалиться надувные матрасы. «Не «ладно», а увидишь сам, как будет весело!» — в глазищах у Киры искрили уже знакомые Ведерникову черти. «Постой, что ты собираешься ему сказать?» — Ведерников попытался удержать вильнувшую Киру, но только скользнул ладонью по теплому шелку. «Узнаешь, когда прыгнешь! Это сюрприз», — Кира хитренько улыбнулась и поковыляла вприпрыжку туда, где негодяйчик, судя по усиленной жестикуляции, рассказывал анекдот.

Мимо Ведерникова просеменил, пихнув его плечом и что-то прошипев, балерун Сережа Никонов, весь потный, с болтавшейся на веке щеткой искусственных ресничек, которую балерун пытался отогнать, как муху. Губы балеруна дрожали от обиды. «Баба! Только и умеешь, что задницу отклячивать! — неслись ему вслед раскаты из лилейно-белого режиссерского громкоговорителя. — Ни одного дубля годного!» «Я сейчас позвоню своему адвокату! — беспомощно выкрикнул балерун. — Встретимся в суде!»

Все было так давно, словно происходило в будущем. Ведерников неторопливо прогарцевал на карбоновых полуколесах к месту старта — к меловой размазанной линии, прошедшей частично по бархатцу пересохшей лужи. Вот сейчас он совершит главную в своей жизни ошибку, после чего сделается совершенно счастлив. Все чувства Ведерникова были обострены. Он наблюдал, как тянется за своей пунктирной собачкой грузная старуха в ветхом крепдешине, как негодяйчик, рано летевший из Цюриха, отчаянно давит комковатую зевоту, как во втором этаже ближайшего дома условная голорукая женщина моет окно. Все вокруг словно обращалось к Ведерникову лично. Для него цвели яблони, словно облепленные пухлой мыльной пеной, ему улыбались витрины и картинки, все было устроено для его полета, для его торжества. Он был абсолютно автономен и неуязвим. Перед ним лежала линия разбега, словно распрямленная рывком, и личная бесконечность, полуразрушенная крепость, на глазах истаивала, оплывала зыбким зерном, будто сахар в кипятке, и вот от нее осталось одно сливавшееся с яблоневой тенью липкое пятно.

«Всем приготовиться! Освободить площадку!» — заорал в громкоговоритель потный, бледный как смерть режиссер, и эти небесные громы вызвали болтанку тугих надувных облаков, заполошный плеск снявшихся с асфальта голубей. Тем временем Кира, крепко ухватив негодяйчика под руку, отволокла его в сторонку, к фонарю с самым улыбчивым портретом лысого политика, и стала что-то ему втолковывать на ухо, отчего физиономия негодяйчика медленно перекосилась. Длинный оператор порулил рычагами камеры, черневшей на треноге, припал к окуляру, вскидывая брови и морщины, топчась, приноравливая свой неудобный костяк к потребностям съемки.

Именно эта камера прилежно зафиксировала все, что произошло.

* * *

Над ближним перекрестком насупленный светофор резко переключился с зеленого на желтый. Обостренные чувства Ведерникова тоже вдруг переключились, словно в притемненной, тепло и низко освещенной комнате внезапно загорелось верхнее трезвое электричество. Не было никакого пространства фильма. Вокруг простиралась реальность, пыльная, майская, многолюдная. Не было никаких актеров. Балерун Сережа Никонов, будучи совершенно собой, а не кем-то другим, жалобно всхлипывал, прикладывал к ярко-розовому носу, похожему на кусок фруктового льда, нежную тряпочку, отнимал, глядел заплаканно на алое пятно. Плотный мужчина оттолкнулся плечом от яблони, убрал телефон и двинулся прочь. Что-то в напряженном выражении его спины, в косой складке жира, в нарочито сдержанной походке, словно мужчина шел в мешке и боялся запутаться, упасть — что-то неуловимое и вместе определенное сообщило Ведерникову, что случится через пару минут.