Прыжок в длину

Пока Ведерников все это говорил, улыбка на лице у Киры дрожала, менялась и зыбилась, будто отражение в теплой, солнечной воде. «Олег, бедный мой, — проговорила она потрясенно, — какие страшные у тебя фантазии! Да с чего ты взял, что Женька чудовище? Обыкновенный парень, и даже очень неплохой. Да, он сам рассказывал мне про Иру, так, кажется, ее звали. И все там было очень непросто. Девочка Женьку дразнила, то отталкивала, то приближала, ну, и додразнилась до беды. Сколько таких случаев! Нет, я ей очень сочувствую, и Женька сожалеет, никогда себе не простит. Но насчет наркотиков — Олег, ты меня извини, это полный бред! У Женьки склады и магазины стройматериалов. И знаешь, какая у него мечта? Сделать большой, мощный благотворительный фонд. Тут мы с ним полностью сошлись! Мы оба хотим помогать ампутантам, оплачивать реабилитацию, современные протезы. И, конечно, делать медицинские программы для пожилых людей. Ты знаешь, что Женька уже опекает одного старичка? Сергей Аркадьевич его зовут. Старичок одинокий, Женька нашел его, когда отдыхал в Анапе. Не в море плескался, не пиво пил, а ухаживал за старым человеком! И теперь с такой нежностью о нем говорит, звонит ему чуть не каждый день, справляется о здоровье, добывает лекарства! Вот, летал к Сергею Аркадьевичу на прошлой неделе. Ну скажи, похож Женька на чудовище? А что касается всяких мистических воздействий, это ты, Олег, правда, хватил через край. Женька, где только может, делает добро. Тебе бы им гордиться, а ты придумываешь всякое!»

«Олег, бедный мой», — звучало протяжной скрипичной музыкой в сознании Ведерникова. Скрипка пела и нежно, и резко, сердце взмывало и переворачивалось вслед за движением незримого смычка. Зрение, между тем, сообщало Ведерникову, что в темноватом зальце кафе что-то происходит. Тут и там клиенты поднимались, поддавая снизу брякавшие столики, вылезали, ерзая, из глубины диванов, подходили друг к другу, словно приглашали друг друга на танец под ускорявшуюся музыку, что звучала единственно у Ведерникова в голове. Вот горбоносый мужчина с оплывшим профилем туго склонился над русой женской головкой, вот высоченная девица, вся в черной коже и грубых железных зипперах, встала на пятачке возле затмившегося бара и принялась искать кого-то сильно накрашенными глазами, и было что-то вампирское в движении обведенных горелой чернотой нечистых белков.

«Ты только правильно меня пойми, — продолжала между тем взволнованная знаменитость, обдавая Ведерникова своим магниевым сиянием и запахом земляничного мыла. — Ты ведь, Олег, нигде не работал, ни с кем почти не общался. Ты почти пятнадцать лет просидел в четырех стенах! А теперь спроси себя: можешь ли ты много знать о мире и людях за пределами этих стен? Вдруг ты понимаешь и судишь неправильно? И я зову тебя — начать все заново! Конечно, наш фильм нужен прежде всего людям, зрителям, тем, кто попал в беду и отчаялся. Но еще фильм очень нужен тебе! Чтобы ты все по-настоящему вспомнил, переосмыслил, чтобы увидел свою жизнь другими, взрослыми глазами. Чтобы нашел новых друзей! Ты удивишься, как все у тебя переменится к лучшему…»

А ведь и правда, думал Ведерников. Когда он один выбирается из дому, то словно попадает в какой-то странный сон. Знакомые с детства очертания улиц, переулков, перекрестков порой едва угадываются, заросшие новой бетонной и стеклянной плотью, в свою очередь облепленной множеством надписей, вывесок, реклам. Никогда прежде не было так, чтобы улица состояла чуть не наполовину из текста, к тому же ничего об улице не сообщавшего. И люди стали как тексты: половина прохожих на ходу разговаривает с пространством, приложив к щеке плитку телефона или подтыкая в ухе пуговку гарнитуры, а глаза при этом у всех одинаковые, отсутствующие, словно не на реальность смотрят, а ходят по строчкам. Что Ведерников может знать о своих переменившихся согражданах? Стоит покинуть квартиру и освоенный вместе с Лидой пешеходный пятачок, и становится невозможно отделить то, что доподлинно известно, от продуктов воображения. Вот и сейчас пространство за полуподвальным окошком залито каким-то странным, сизым, не московским светом, и мимо идущие ноги, неестественно тонкие от того, что облеплены завернувшимися на ветру штанинами, движутся и выглядят будто протезы.

Значит, Ведерников уже готов поверить в то, что Женечка вовсе не подлец, а чуть ли не молодой столп общества. И у Ведерникова нет ничего для расстроенной, такой старательной, такой заплаканной Киры, кроме согласия на фильм. Ему нечего ей дать, нечем утешить. Он перед Кирой нищий. Мать, с ее высокомерным отказом хоть на градус покривить душой, буквально загнала Ведерникова в угол. «Знаешь, давай мы все-таки решим про фильм здесь и сейчас, чтобы у нас не оставалось недомолвок», — проговорила Кира, глядя на Ведерникова с воодушевленной надеждой. «Хорошо, — медленно ответил Ведерников, и скрипичный смычок дернул так, что чуть не разрезал его пополам. — Я по-прежнему отказываюсь, извини».