Прыжок в легенду. О чем звенели рельсы

— Дорогой мой граф! Я не меньше люблю свой фатерлянд, чем другие немцы. Мне дороги наша честь и слава. Но можем ли мы сегодня думать об этом, если с каждым днем все более очевидной становится наша обреченность? Нам обещали, что война окончится за две недели. Затем — за три месяца. Потом — через год. А мы воюем полтора года, а конца не видно. Ежедневно на Восточном фронте уничтожаются наши лучшие человеческие ресурсы. Мы вынудили работать на нас Европу, и когда горят танки, самолеты, земля усеивается снарядами, пулями, то эти ресурсы можно восполнить. Но ответьте, пожалуйста, чем можно заменить каждого погибшего немца? Нам надо думать о сбережении нашей нации. Придет время, когда Гитлера проклянут не только народы завоеванных стран, но и сами немцы. И я вовсе не осуждаю обер-лейтенанта. Он нашел наилучший выход из этого катастрофического положения. Кстати, один из давних моих приятелей любил повторять, что самые умные люди в немецкой армии — это средний офицерский состав. Они считаются командирами, умеют хорошо пожить, не сколачивают так, как мы с вами, имений и не собирают ценностей. К тому же они менее всего думают и заботятся о карьере и при первой же возможности добровольно сдаются в плен большевикам. Говорю вам откровенно: я не колеблясь готов обменяться положениями с обер-лейтенантом.

— Господин подполковник, — еще раз попытался возразить Гаан, — где наша честь, где наша слава, где наша немецкая гордость? Где все то, о чем нам так много и долго говорили? Куда девались наши мечты и стремления? Наши высокие идеалы? О, майн готт, майн готт, майн готт!

Граф зарыдал и попросил оставить его одного. Лишь на второй день он заявил, что желает видеть обер-лейтенанта.

И вот тут-то и произошло самое интересное. Когда Николай Иванович зашел в комнату, Гаан сидел за столом, обхватив руками голову. Был он аккуратно причесан и совершенно спокоен. Даже не верилось, что еще недавно он истерически трясся, словно в лихорадке. Увидев обер-лейтенанта, который после утреннего туалета выглядел посвежевшим, граф привстал:

— Простите, пожалуйста, я вел себя нетактично. Все это — нервы. А ими тяжело управлять. Особенно если мозг теряет способность реально смотреть на вещи. Я целую ночь не спал, думал над всем, что произошло, и пришел к мысли, что вы и господин подполковник дали мне дельный совет. Я отвечу на все ваши вопросы. Я ваш пленник не только физически, но и сознанием своим…

Лицо графа было настолько бледным, что когда он время от времени закрывал глаза, то казалось: это говорит мертвец. Он медленно подыскивал слова, обдумывал каждую фразу.

Николай Иванович хотел что-то сказать графу, но он жестом попросил не перебивать его.

— Я целиком осознал свое положение, — продолжал Гаан, — равно как и положение моих коллег и сослуживцев, оказавшихся в плену. Я осознал и положение нашего народа. Но прежде чем отвечать вам, попросил бы ответить на мои вопросы. Конечно, если вы согласитесь это сделать. Я понимаю: пленный не имеет права на это, но все же я просил бы удовлетворить мое желание.

Граф выжидательно посмотрел на Кузнецова: мол, как будет реагировать обер-лейтенант на его просьбу. Но Николаю Ивановичу не было нужды заигрывать с Гааном, и он спокойно сказал:

— Господин граф, я готов ответить на ваши вопросы.

— Скажите, пожалуйста, с кем имею честь разговаривать. Кто ваши родители? В какой воинской части служили? Как все-таки вы решились на этот шаг? Для меня это беспрецедентный случай.

Николай Иванович улыбнулся:

— Я русский, господин граф. Родители мои — мать и отец — тоже русские, сибиряки. Я советский разведчик из отряда полковника Медведева…

Граф вскочил, будто его обдали кипятком. Лицо его снова покраснело, и он с ненавистью крикнул:

— Вы лжете, обер-лейтенант! Лже-те!.. Вы — немецкий офицер-изменник, вы стыдитесь свой измены!

— Ошибаетесь, граф. Я удовлетворил ваше любопытство, сказал правду и еще раз повторяю: я — русский! Я сказал все, и ваше дело — верить мне или нет.

Николай Иванович прошелся несколько раз по комнате и остановился возле окна. За окном падали хлопья густого снега, свистела метель. Кузнецов любил все то, что напоминало ему суровый сибирский край. Он застыл у окна, любуясь проделками красавицы зимы, и уже не по-немецки, а на чистом русском языке сказал:

— Ну и зимушка! Чем не Сибирь? Люблю метель!

Граф не сводил взгляда с загадочного обер-лейтенанта, а когда услыхал из его уст русские слова, снова схватился за голову и опустился на скамейку.

— Трудно поверить в это… Нет! Не может быть, чтобы эта дикая страна воспитала такого человека… Чтоб большевик так совершенно владел не только немецким языком, но и всеми нашими привычками… Что-то не то, что-то не то…

Николай Иванович ответил графу: