Прыжок в неизвестное. Парикмахер Тюрлюпэн

День был сырой и холодный, стояла пасмурная осенняя погода, грозные, темные тучи обложили небосвод. Тюрлюпэн торопился, потому что хотел прийти в церковь, пока дождь не испортил его нового камзола.

Но когда он собирался свернуть на улицу Решетников, которая ведет с площади Троицы, мимо больших хлебных весов, к монастырю Тринитариев, он увидел, что дорога запружена множеством карет, кабриолетов и верховых лошадей, которые все, по-видимому, ждали здесь чего-то, и между экипажами стояли, болтая, небольшими группами, по три и по четыре, кучера, конюхи и лакеи.

– Проклятье, – пробормотал Тюрлюпэн. – Здесь какая-то знатная свадьба и крестины, я не смогу пробраться вперед. А может быть, все эти кареты стоят здесь потому, что сегодня в Бургонском дворце представляют трагедию об убийстве Авеля. Как бы то ни было, если я двинусь дальше, эти собаки лакеи столкнут меня в лужу, они любят такую потеху и готовы тогда целый час хохотать. А то еще какая-нибудь лошадь станет на дыбы и лягнет меня в грудь, как вчера этого нищего. Будь проклят день и час, когда я встретил его.

Он стоял и злобно разглядывал герб, нарисованный на дверцах одной из карет, два золотых волчка над поперечным брусом и кулак в железной перчатке. Потом он пошел обратно к площади Троицы, чтобы свернуть на другую улицу.

Он прошел по Железному переулку и по улице Николая, но когда добрался наконец до монастырской площади, то дальше опять не мог ступить ни шагу, потому что там сгрудилась многочисленная толпа, плечом к плечу, словно весь город собрался перед монастырем Тринитариев.

– Черт бы побрал этих ротозеев и бездельников! – пробурчал Тюрлюпэн. Нужно же им всем глазеть даже на похороны несчастного нищего!

И он стал проталкиваться вперед, потому что на колокольне пробило уже два часа, и он видел, что опоздает, если ему не удастся проложить себе дорогу сквозь толпу.

– Сударь! – сказал вдруг один из тех, кого Тюрлюпэн угощал пинками и толчками. – Я уже два часа стою на этом месте, которое отвоевал себе, потому что и мне ведь хочется что-нибудь увидеть. Не угодно ли вам считаться с моим правом?

Это был господин Шеврэт, портной с улицы Двенадцати Апостолов. Присмотревшись к своему притеснителю, он узнал Тюрлюпэна.

– Это вы, господин Тюрлюпэн? – сказал он. – Так вот кто долбит мне носом спину!

– Господин Шеврэт! – озадаченно воскликнул Тюрлюпэн. – Неужели вы тоже пришли на похороны?

– А то куда же? – ответил портной. – Но это перестает доставлять удовольствие. Слишком много народу.

Он достал кусок жареной рыбы из кармана и принялся за еду.

– Жареная рыба, – сказал он, – это мой завтрак, потому что сегодня постный день.

– Стало быть, и вы здесь! – проговорил Тюрлюпэн, все еще не оправившись от изумления. – Разве вы знали его?

– Знал ли? Вот так вопрос! Как же я мог его знать? А вы, господин Тюрлюпэн? Уж не приходил ли он каждый день бриться в вашу цирюльню?

– Этого еще не хватало, – проворчал Тюрлюпэн, и одна эта мысль привела его в ярость. – Ну, да уж я бы его выпроводил живо.

– Говорят, надгробную проповедь говорит сам monsieur de Paris[14], господин архиепископ, – сказал портной.

– Сам архиепископ? – воскликнул Тюрлюпэн. – Не слишком ли много чести для человека, который только то и делал, что всем протягивал свою деревянную ногу?

– Не знаю, была ли у него деревянная нога, – заметил портной, – но это возможно, потому что при Ла-Рошели он дрался за дело церкви.

– Может быть, и дрался, да верно очень давно, – сказал Тюрлюпэн, потому что, когда я встречался с ним, он производил жалкое впечатление.

И перед ним возник образ нищего, сидевшего на мосту подле ступеней, в продранной одежде, с шапкой в руке, протянутой за подаянием.

– Его сын, – вмешался в их беседу толстый человек небольшого роста, страдавший астмой, – его сын, говорят, получил известие о кончине отца, когда завтракал в саду Виньроль с мадемуазель де Сен-Люк.

– Мадемуазель де Сен-Люк? Это кто такая? – спросил портной.

– Танцовщица, – объяснил толстяк, – мотылек, штучка ветреная, одним словом. Получив это известие, он послал музыкантов домой и погнал людей за своей каретой.

– Вот как, его сын, стало быть, держит лошадей, – пробормотал Тюрлюпэн, – он не стыдится держать лошадей, а наш брат за все это должен платить – за завтрак, музыкантов, карету и мадемуазель Сен-Люк.

Он вздохнул. Гнев и боль при мысли о несправедливости, царящей в мире, овладели им.

– Их слишком много, – сказал он, – это настоящее бедствие. Они проматывают наши деньги и доводят нас до нищеты.

– Проматывают наши деньги и доводят нас до нищеты, – повторил сиплым голосом рослый, нескладный мужчина, стоявший около Тюрлюпэна. – Вы правду сказали, сударь. Вспомните об этом, когда вас вызовет когда-нибудь на улицу господин де Сен-Шерон.

– Господин де Сен-Шерон, это имя слышишь каждый день, – заметил Тюрлюпэн, – но я его не знаю.