Прыжок в ночь

Беду за бедой обрушивала на меня судьба, как будто задалась целью до конца испытать, на что я еще способен, осталась ли во мне солдатская сила.

За несколько минут прошла передо мной вся моя короткая жизнь десантника, со дня первого прыжка и до этого проклятого часа. Глаза погибших друзей словно бы с немым укором глянули на меня из тьмы. Они, казалось, упрекали меня в минутной моей слабости. Оглушенный случившимся, я никак не мог осмыслить, почему все так произошло.

Просвистела мина и разорвалась в лесу, метрах в тридцати, за ней еще одна.

- Вот кто во всем виноват! - подумал я со злобой о фашистах и, не стесняясь в выражениях, сыпал в их сторону пятиэтажные проклятия.

Командование бригады по-своему поступило правильно: лучше потерять сотню человек, чем всех. Поэтому-то и не задерживалась для восстановления моста бригада. Выполняя приказ Ставки, она без остановки шла только вперед, на Большую землю, чтобы потом, набравшись сил, снова нанести удар по вражеским тылам.

Но случилось то, о чем я не мыслил, никогда. Порвалась ниточка, связывавшая меня с десантниками-побратимами, с кем делил и радость побед, и горе утрат. Теперь же я для всех пропал без вести.

Остался один-одинешенек, сам себе командир и начальник штаба, не имея никакого представления, где нахожусь, где проходит линия фронта. Мучила и терзала мою совесть потеря оружия. Утопил, не сберег винтовку, без которой ты не солдат, а живая мишень для врага…

А жизнь между тем продолжалась. Пробежал по верхушкам деревьев свежий утренник, где-то затенькала теньковка. С криком, словно бы спрашивая: «Чьи-вы… чьи-вы…» - пролетела надо мной стайка чибисов. Со стороны Угры самозабвенно запели соловьи: о счастье жить и любить, о солнце, о весне. В разнообразном хоре певцов как будто слышались и флейты, и свирели, и скрипки. Из всего хора особенно выделялся один соловей. Он начинал с тихих и нежных нот, потом вдруг неожиданно брал высокое колено и, захлебнувшись, заливался страстной трелью. Сделав мимолетный перехват, он снова брал высокую ноту, рассыпал ее бисером и, подхлестывая один звук другим, задыхался в неописуемой истоме.

Отчаяние тисками сжимало мое горло и не давало вздохнуть, а тут - соловьи!..

Хриплый смех, больше похожий на стон, вырвался из моей груди, когда я подумал о себе и о соловьях.

Словно решив, окончательно добить меня, соловей-солист по-разбойничьи заскрежетал, задробил, защелкал и пустил такую трель, что по мне словно ток прошел.

Я готов был дико захохотать, когда снова, заглушая все, вспыхнула стихнувшая было стрельба. Знакомые и привычные звуки отрезвляюще подействовали на меня. Я быстро оделся и пошел в глубину леса. За деревьями, впереди, хрустнула ветка. На полянке появился такой же, как и я, солдат. И так же легко одетый. Таких красивых парней я в жизни еще не видел. На полголовы был он выше меня ростом, белокур. Аккуратный нос с не-большой горбинкой и черные брови. Большие, синие, продолговатые глаза смотрели немного устало, но упрямо и решительно.

Я поднялся из-за ели. Незнакомец обрадованно повернул ко мне. Поздоровались.

- Куда путь держишь?

- Своих догоняю.

- Догонишь их теперь… Сам-то откуда?

- Ивановский.

- А я москвич. Ваших ивацовцев много в нашем батальоне служило.

- В каком?

- В третьем. Везет мне на вас, - усмехнулся он.

Я повеселел. Ну, думаю, с таким парнем не пропадешь.

- Десантников нам теперь не догнать, это ясно, - развивал он свою мысль, - надо самим через фронт пробиваться. Авось перемахнем!

- Без карты и компаса?

- А что же тут такого? Ноги есть, и восток знаем где. Из леса нужно выбраться и постараться у деревенских жителей разузнать обо всем.

О чем-то вдруг вспомнив, он с испуганным лицом схватился за один, потом за другой карман гимнастерки и, заулыбавшись, выдохнул облегченно - тут!

- Аж сердце в пятки ушло… думал, комсомольский потерял.

Я тоже схватился за свой карман. Билет был на месте.

- Чтоб тебе пусто было! Сам до смерти перепугался и меня чуть с ума не свел, - вырвалось у меня.

- Ничего, переживешь! - без обиды ответил десантник, опускаясь на колени к небольшому лесному родничку. Напившись холодной воды, настоянной на прошлогодней хвое и листьях, мы зашагали по лесу.

Вокруг бушевала весна… Пахло свежей зеленью, звон стоял от посвистов, криков и пения птиц, а радости от всего этого я не испытывал. Сердце-вещун ныло и томилось в груди, словно камень кто на него положил. Иногда казалось мне, как будто тень какая, воровато прячась за деревьями, нет-нет да и скользнет за нами.

Не прошли мы по лесу и километра, как натолкнулись на группу конников Белова, вооруженных карабинами и шашками. Человек десять. Они несли на самодельных- носилках покрытого шинелью товарища. Пот крупными каплями выступал на его лице и лбу, обмотанном окровавленным бинтом. Пряди русых волос были мокрые от пота. В беспамятстве он приподнимался то и дело на носилках и, безумно поводя глазами, хрипло выкрикивал:

«Эскадрон, шашки наголо!»

Суровы были лица солдат, глухо шумел лес, назойливо пищали комары. Солдаты ни о чем нас не расспрашивали.