Прыжок за борт

Я должен быть в восторге, ибо в этой победе я принимал участие, но я не испытываю той радости, какой следовало бы ждать. Я спрашиваю себя, вышел ли он действительно из того тумана, в котором блуждал — фигура занятная, если и не очень крупная, — отставший солдат, безутешно тоскующий по своему скромному месту в рядах. А кроме того, последнее слово еще не сказано и, быть может, никогда не будет сказано. Разве наша жизнь не слишком коротка для той последней фразы, которая в нашем лепете является, конечно, единственной целью? Я перестал ждать этих последних слов; ведь, будь они сказаны, они потрясли бы небо и землю. Нет времени сказать наше последнее слово — последнее слово нашей любви, нашего желания, веры, раскаяния, покорности и бунта. Небо и земля не должны потрясаться. Во всяком случае, не мы, знающие о них столько истины, должны их потрясать.

Немного мне остается сказать о Джиме. Я утверждаю, что он стал великим; но в рассказе — или, вернее, для слушателей — его достижения покажутся незначительными. Откровенно говоря, не своим словам я не доверяю, а вашей восприимчивости. Я бы мог быть красноречивым, если бы не боялся, что вы морили голодом свою фантазию, чтобы питать тело. Обидеть вас я не хочу; не иметь иллюзий — дело почтенное… безопасное… выгодное… и… скучное. Однако было же время, когда и у вас была полная жизнь, когда и вы знали тот чарующий свет, какой загорается в ежедневной сутолоке, такой же яркий, как блеск искр, выбитых из холодного камня, и такой же… мимолетный!

ГЛАВА XXII

Завоевание любви, славы, людского доверия, великая гордость и власть, данные этим завоеванием, — вот тема, годная для героической повести; но на нас производит впечатление показная сторона такого успеха, а поскольку речь идет об успехах Джима, никакой показной стороны не было. Тридцать миль леса скрыли его достижения от взоров равнодушного мира, а шум белого прибоя, набегающего на берег, заглушил голос славы. Поток цивилизации, если можно так выразиться, как бы разветвляясь на суше в ста милях к северу от Патюзана, посылает одно русло на восток, а другое — на юго-восток; он минует Патюзан, его долины и ущелья, старые деревья и старое человечество, — Патюзан, заброшенный и изолированный, словно маленький островок между двумя руслами могучего, разрушительного потока.

Вы часто можете встретить название этой страны в описаниях путешествий далекого прошлого. Торговцы семнадцатого века отправлялись туда за перцем, ибо страсть к перцу, подобно любовному пламени, горела в сердцах голландских и английских авантюристов времени Иакова I.

В Патюзане они нашли много перца, и на них произвело впечатление величие султана; но почему-то через столетие торговля с этой страной понемногу замирает. Быть может, они выкачали весь перец. Так или иначе, но теперь никому не было до нее дела, слава угасла, султан — юный кретин с двумя большими пальцами на левой руке и мизерными средствами, высосанными из жалкого населения и украденными у многочисленных дядей.

Все это узнал я, конечно, от Штейна. Он назвал мне имена людей и дал краткое описание жизни и характера каждого. Он переполнен был данными о туземном государстве, словно правительственный отчет, с той разницей, что его сведения были гораздо занимательнее. Кому и знать, как не ему? Он торговал со многими округами, а в иных, как, например, в Патюзане, он один получил от голландского правительства специальные разрешения организовать торговую станцию. Правительство доверяло его скромности, и подразумевалось, что весь риск он берет на себя. Люди, которые у него служили, тоже это понимали, но, по-видимому, жалованье было таково, что рисковать стоило.

Утром, за завтраком, он говорил со мной вполне откровенно. Поскольку ему было известно (по его словам, последние новости были получены тринадцать месяцев назад), жизнь и собственность в Патюзане подвергались опасности, — то были нормальные условия. Там все время шли усобицы, и во главе одной из партий стоял раджа Алланг, самый отвратительный из дядей султана, правитель реки, занимавшийся вымогательством и грабежом и душивший местных жителей, малайцев. Совсем беззащитные, они не имели даже возможности эмигрировать, «ибо, — как заметил Штейн, — куда же им было идти и как они могли уйти?». Несомненно, у них не было даже желания уйти. Мир, обнесенный высокими непроходимыми горами, находился в руках «высокорожденного», а этого раджу они знали: он принадлежал к их королевской династии.