Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы

Я не пошел искать Джима немедленно только потому, что действительно должен был торопиться на свидание, которым не мог пренебрегать. Затем злая судьба пожелала, чтобы в конторе моего агента я наткнулся на одного парня, только что вернувшегося с Мадагаскара и затевавшего какое-то удивительное предприятие. Речь шла о патронах, принце Равонало и рабочем скоте, но стержнем всего являлась глупость какого-то адмирала, кажется, адмирала Пьера. Все вертелось вокруг этого, а парень не мог найти слова достаточно выразительные, чтобы демонстрировать свою уверенность в успехе. У него были круглые, выпученные и блестящие, как у рыбы, глаза и шишки на лбу; длинные волосы были зачесаны назад. Торжественно он повторял свою излюбленную фразу: «Минимум риска и максимум прибыли — вот мой девиз. А, что?»

Он довел меня до мигрени, испортил мне завтрак, но вытянул из меня все, что ему было нужно. Отделавшись от него, я немедленно отправился к морю. На набережной я увидел Джима, перегнувшегося через парапет. Три лодочника-туземца, спорившие из-за грошей, страшно шумели около него. Он не слышал, как я подошел, но круто повернулся, словно легкое прикосновение моего пальца освободило его от чар.

— Я смотрел… — пробормотал он.

Не помню, что я ему сказал, — во всяком случае, долго убеждать не пришлось, чтобы уговорить его идти со мной в отель.

Он пошел за мной, покорный, как маленький ребенок, отнюдь не протестуя, словно все время ждал, что я приду и уведу его. Мне бы не следовало так удивляться его податливости: на всем земном шаре, который одним кажется таким огромным, а другие считают его меньше горчичного семени, не было места, куда бы он мог… как это сказать?., куда бы он мог удалиться. Вот именно — удалиться, то есть остаться со своим одиночеством. Он шел подле меня, очень спокойный, поглядывая по сторонам, а один раз повернул голову, чтобы посмотреть на кочегара в короткой куртке; черное лицо кочегара блестело, как кусок антрацита. Сомневаюсь, однако, видел ли Джим что-нибудь и замечал ли мое присутствие. Если бы я не поворачивал его налево и не подталкивал направо, он, кажется, шел бы прямо перед собой в любом направлении, пока не встала бы перед ним стена или какая-нибудь иная преграда.

Я привел его к себе и немедленно сел за письма. Это был единственный уголок во всем мире (если не считать рифа Вельполь, но это местечко было не под рукой), где Джим мог остаться наедине со своими мыслями, огражденный от остальной вселенной. Проклятая история — как он выразился — не сделала его невидимым, но я вел себя так, словно для меня он был невидим. Сев на стул, я тотчас же склонился над письменным столом, как писец из средневековья, и сидел напряженно-неподвижный; только рука моя, сжимавшая перо, скользила по бумаге. Не могу сказать, что я был испуган, но я действительно притаился, словно в комнате находилось какое-то опасное существо, которое при первом моем движении вот-вот на меня прыгнет. Мебели в комнате было совсем мало. Знаете, как обставляются такие спальни? Что-то вроде кровати на четырех столбиках под сеткой от москитов, два-три стула, стол, за которым я писал. Ковра не было. Стеклянная дверь выходила на верхнюю веранду. Джим стоял, повернувшись к ней лицом, и в одиночестве переживал тяжелые минуты.

Спустились сумерки; я зажег свечу, по возможности избегая лишних движений и делая это с такой осторожностью, словно то была нелегальная процедура. Несомненно, ему было тяжело, и мне было плохо, плохо до такой степени, что, признаюсь, я мысленно посылал его к черту или хотя бы на риф Вельполь. Раза два мне приходило в голову, что в конце концов Честер, быть может, лучше всех сумел бы подойти к человеку, потерпевшему такое крушение. Этот фантазер тотчас же и не задумываясь нашел для него занятие. Могло показаться, что он и в самом деле умеет видеть подлинную сущность вещей, которые людям, наделенным меньшим воображением, представляются совершенно безнадежными.