Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы

Тем не менее наша беседа практической не стала. Мы избегали произносить имя Джима, словно старались сделать наш разговор нематериальным.

— Ну, — сказал Штейн, вставая, — сегодня вы будете спать здесь, а утром мы придумаем что-нибудь практическое… практическое…

Он зажег канделябр и направился к дверям. Мы прошли пустынными темными комнатами; нас сопровождали отблески свечей, которые нес Штейн. Отблески скользили по натертому полу, по полированной поверхности стола, загорались на мебели или вспыхивали и гасли в далеких зеркалах. На секунду появлялись две человеческие фигуры и два огненных языка, крадущиеся молчаливо в глубинах пустоты. Он шел медленно, на шаг впереди меня; лицо его было глубоко спокойным; длинные белокурые кудри, прорезанные белыми нитями, спускались на его слегка согнутую шею.

— Он романтик, романтик, — повторил старик. — И это очень скверно… очень скверно… И очень хорошо, — добавил он.

— Но романтик ли он? — усомнился я.

— Gewiss,[12] — был ответ. И, не глядя на меня, он остановился с поднятым канделябром. — Конечно. Что заставляет его с такой болью стараться себя познать? Что делает его бытие реальным для вас и для меня?

В тот момент трудно было говорить о бытии Джима, заслоненном толпами людей, словно облаками пыли, заглушённом властными притязаниями жизни и смерти в материальном мире, но его подлинную реальность я воспринял с непреодолимой силой. Я увидел ее отчетливо, словно мы ближе подошли к истине, пробираясь по высоким молчаливым комнатам, среди скользящих отблесков света, внезапно освещающих две фигуры, которые крадутся с колеблющимися свечами в бездонной и призрачной глубине. А истина, подобно самой красоте, плавает, полузатонувшая, в молчаливых, неподвижных водах тайны.

— Быть может, это и так, — согласился я с легким смехом, и неожиданно громкое эхо тотчас же заставило меня понизить голос, — но вы-то, я уверен, — романтик.

Опустив голову и высоко держа канделябр, он снова пошел вперед.

— Что ж… я тоже живу… — сказал он.

Он шел впереди. Я следил за его движениями, но видел я не негоцианта, не желанного гостя на званых вечерах, не корреспондента ученых обществ, не хозяина, принимающего заезжих натуралистов, я видел лишь реальную его судьбу, по стопам которой он умел идти твердым шагом; его жизнь началась в смиренной обстановке, он познал великодушие, энтузиазм, дружбу, любовь — все элементы романтизма. У двери моей комнаты он повернулся ко мне.

— Да, — сказал я, словно продолжая начатый спор, — и, к слову сказать, вы безумно мечтали об одной бабочке, но когда в одно прекрасное утро мечта встала на вашем пути, вы не упустили возможности. Не так ли? Тогда, как он…

Штейн поднял руку.

— А знаете ли вы, сколько возможностей я упустил? Сколько потерял грез, встававших на моем пути? — Он с горечью покачал головой. — Кажется мне, что иные мечты могли быть прекрасны, если бы я их осуществил. Знаете ли вы, сколько их было? Быть может, я и сам не знаю.

— Были ли его мечты прекрасны или нет, — сказал я, — во всяком случае, он знает ту одну, которую он упустил.

— Каждый человек знает об одной или двух упущенных возможностях, — отозвался Штейн, — и в этом беда… великая беда…

На пороге он пожал мне руку и, высоко держа канделябр, заглянул в мою комнату.

— Спите спокойно. А завтра мы должны придумать какой — нибудь практический выход… практический…

Хотя его комната находилась дальше моей, но я видел, как он пошел назад. Он возвращался к своим бабочкам.

ГЛАВА XXI

— Мне кажется, что никто из вас не слыхал о Патюзане, — заговорил Марлоу после долгой паузы, в течение которой он старательно раскуривал свою сигару. — Но это не важно; много есть небесных тел, блистающих ночью над нашими головами, а о них человечество ничего не слыхало. Они находятся вне того, чем живет человечество. До них нет дела никому, кроме астрономов, которым платят за то, чтобы они говорили о составе, весе и путях небесных тел, об их уклонениях с этих путей… все это — своего рода научные сплетни. Так же дело обстоит с Патюзаном. О нем упоминали в правительственных кругах Батавии, а по имени он был известен очень немногим людям, связанным с коммерческим миром. Однако никто там не был, и я подозреваю, что никто и не хотел туда отправиться, ведь и астроном серьезно воспротивился бы переселению на далекое небесное тело, где, лишенный земных выгод, он созерцал бы неведомое небо. Однако ни небесные тела, ни астрономы никакого отношения к Патюзану не имеют. Отправился туда Джим. Я хочу лишь дать вам понять: пересели его Штейн на звезду пятой величины — перемена не могла бы быть более разительной. Он оставил за собой свои земные ошибки и ту репутацию, какую приобрел, и попал в совершенно новую обстановку, открывавшую простор его творческой фантазии. Попал в совершенно иные и поистине замечательные условия. И использовал их тоже замечательно.