Псевдо (СИ)

Самое страшное во всей нашей мудацкой, трижды выебанной и высушенной жизни то, что мне хуёво, и всем хуёво, всем больно, но никто друг о друге и знать не желает. Блядь! И ведь всем всё понятно, и можно даже сказать, что я банален или ещё какую хуйню. А вы вот так же, как я, скажите, пиздюки ёбаные, имея такой же, как я, интеллект и такое же богатство духовное в сокровищнице, в сущности, всё равно нищей душонки, и такие же руки нежные, и язык, и хуй как хуй. Вот так же вы, блядь, скажите! Ведь ни хуя! Все себя умней друг друга считают.

Мне больно и хуёво до такой степени, что я чуть на стену не лезу, и всего-то мне нужно, чтоб хорошо всё стало, стало совсем. И чего же ещё желать? Хочу, чтобы Добридень счастлива была, чтобы Леночка моя не грустила (единственная Леночка моя). Чтобы… (что на самом деле я клёвый, а не говно вовсе).

А Добридень не понимает, какой я классный. Все вы, блядь… Что вы понимаете? Я читаю вам рассказы, пишу всякие музычки, — и вы всё это читаете, слушаете, хвалите (как будто, блядь, похвала мне ваша нужна), а помощь всё не приходит!!! Никто, никто не хочет понять, что никакое искусство, ёб вашу мать, здесь не при чём! Что оно, искусство, блядь, вообще никогда не при чём! Говно всё это — искусство!

Никто не хочет понять, что вся эта злоебучая творческая продукция — это всего лишь мой индивидуальный SOS!!! Но никто не приходит…

И пишешь снова, пишешь опять, думаешь, что теперь-то уж их (вас) прошибет, теперь-то уж поймут, теперь уж спасут меня… и хуй мне!.. Хуй! Огромный толстый хуище в жопу неразработанную мою!

И лезет хуища эта сквозь всё тело, все внутренности, пробивается в мозг, и тонут все мысли в беспощадной сперме его.

И при чем, при чем же здесь книги, Митя? Опомнись, какие книги, какое, на хуй, искусство! Я сам филологом без пяти минут был. На часах стоял за пять минут ещё до того. Стоял в очереди за пятью минутами счастья как-я-хочу. А хочу-то я всего лишь девочку мою единственную и любимую. Лечь с ней, уснуть, обнявшись, или смотреть в темноте друг другу в глаза, и чтобы тихо было, не было вокруг никого, а всё равно говорили шёпотом. Где ты, малыш? Как зовут тебя? Кто ты? Когда? Девочка, девочка, девочка, девочка, девочка, девочка, девочка…

Господи, попались мы с тобой. Иначе говоря, меня и господи за жопы взяли. Кто взял? Хуй знает…

Ходили мы с Дуловым, ходили с другом моим, почём-всё-нам-нипочем грузили друг друга зря. Расстались около часа ночи. И Дулов-апостол молвил впотьмах: «Всё-таки, Скворцов, ты прав, конечно». В чём прав? В чём прав Скворцов-апо-СТОЛ — об-стол? Ёб твою мать! В чём?

Мама попросила меня, мама меня попросила: «Убери кота, пожалуйста!» А тот пригрелся, урчит. Как такого убрать? Как так можно? Как это, взять и убрать? Убрал.

Ведь вы подумайте, дорогие мои человекушки, все мы умрём, и не останется от нас ни хуя, ни хуяшеньки!.. Ведь сколько раз вы читали об этом, сколько раз слышали, но никак ни хуя. Ни хуя-то не останется от несчастных человекушек нас. Ни хуя… Вовеки никто не вспомнит и не пожалеет. Никто…

Никого…

Good day, sir!

Ты прав, все изменилось, причем для меня в одну секунду. На самом деле, во мне всегда было «потаенное знанье… о любви…», но в одну секунду я почувствовала, что «миновали случайные дни и равнодушные ночи». В одну секунду я обрела жизнь, веру и саму себя. Да, не удивляйся, пожалуйста, — саму себя. Когда мы в телевизоре играли в свой «Образ», там была очень хорошая девочка Таня Смолярова, и она читала стихи про «Маленького принца», где были слова: «Но можно глубину свою обидеть». Так вот, я поняла, что до сих пор эту глубину обижала. Сейчас у меня очень блоковское настроение, поэтому я его все время цитирую. И мое состояние лучше всего передать его словами:

Но столетья прошли,

И продумал я думу столетий.

Я у самого края земли,

Одинокий и мудрый, как дети.

Так же тих догорающий свод,

Тот же мир меня тягостный встретил.

Но ночная фиалка цветет,

И лиловый цветок её  светел.

И в зеленой ласкающей мгле

Слышу волн круговое движенье,

И больших кораблей приближенье,