Псевдо

Сегодня эксперимент. Детишки мои слушают «Весну священную», не зная ничего ни о Стравинском, ни о ХХ-ом веке вообще. Чем-то это закончится? Вот как раз моя любимая темка. Одна из любимых.

А пишу-то я сейчас черным фломастером. Грифель у него тоненький, остренький, как язычок искомый. Писать легко, нежно как-то писать, как будто ласкаешь кого-то. (Звонок! Он ничего не означает. У меня другое расписание.)

Раньше у меня был такой же фломастер, только синий. Он тоже был нежный и легкий. Кайф был. Был у меня кайф. Кайф синим фломастером писать. Что угодно писать, а всё в кайф! Люблю тонкие фломастеры я. Приятно ими писать, как будто ласкаешь кого. Интересно, хотела ли меня архангелогородка Люда? Шарфик заботливо поправляла на мне, когда уезжали. Уезжали мы с оркестром, и так и не поеблись с энтой Людушкой-голубушкой первоапостольной. Архангелогородкой.

Классный композитор Стравинский! (Не думайте, я могу о неми профессионально сказать. Я — мальчик учёный. Много умных словечек знаю: менталитет, трансценденция, экзистенциализм, маргинальность, амбиент, дегуманизация, нойз, синкретизм, поебень, поебеньталитет и т. д.)

— Нынче же будешь со мной в раю!

— Що цэ такэ?

— Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко, — Имярек-апостол сказал и покинул. Покинул, покинул…

Пиписька-пиписька, сколько мне жить осталось? (Неплохая сентенция для урока по музыкальной литературе, isn't it?)

Шёл по лесу солдат. Возвращался с войны. Грустен был этот солдат. В последнём сражении потерял он огниво. Где потерял, где искать, что делать, чем обязан потере внезапной такой?

За спиной остались поверженные города и пылающие станицы. Простой солдатский флаг развевался над царьградским рейхстагом, Лондоном, Вавилоном, Мемфисом и Афинами, не говоря уже о Москве и Архангельске.

Но грустно было солдату. Неприкаянно, неловко, неуютно. Отсутствовало огниво как факт.

Уже подписана была капитуляция. Уже победили наши. Уже разгромлены были татаро-германские орды мусульманских молодчиков. А огниво отсутствовало как факт. И в списках не значилось. И без вести пропавшим оно не считалось, ибо отсуствовало как факт. Лишь в сереньком солдатском воображении, лишь в скудной воинственной памяти существовало оно.

Уже до охуенья земного возрадовался Лев Гумилёв. Уже почили в радости скотской остальные герои конкурсной мелодрамы, а огниво отсутствовало как факт.

Шёл солдат, шёл, плакал, сопел себе дырочкой в правом боку, — вдруг видит, сидит на пеньке какая-то старая седенькая какашка.

— Ты хто? — вопрошает солдат.

— Я старый вонючий дедушка Андерсен… — отвечает какашка.

— Ёб-твою-душу-мать! — воскликнул солдат и пристрелил дедушку. Отрубил солдат мертвой какашке ноги, руки, голову, а хуй на костре запёк и сожрал без тени иронии. Голод, как известно, не дядька!

И вдруг заговорил в солдате внутренний голос. Ласково так, певуче заговорил, словно девицу какую солдат проглотил, а не хуй стариковский.

«Солдатушка моя рыженькая, глубоко сижу, далеко гляжу. Зазнобушка я твоя первородная, змейка я твоя подколодная. Православой зовусь. В народе Иоанной кличут недобрые люди меня. Добрые Патрикевной-Пиздой величают. А я-то, Еленушка, маленькая пиписька, всё замечаю, всех привечаю. Солдатишко родимый, сними с ружьишка штык! Сними, сними, касатик! Каждый, кто хуя отварного отведает раз, ни о чём другом думать не сможет, кроме как о новом хуе. Сними штык с ружьишка, родимый! Отрежь хуёк свой рыжеволосый, отвари в котелке и съешь, а ранку портяночкой забинтуй!»

Страшно стало солдату. Вокруг лес густой, ели хмуро бровями поводят, мох пердит, зловоние распространяет неимоверное, на болоте лягухи квохчут. Ночь тяжёлая, осторожная, густая…И комары — зы-зы-зыз!!!

Страшно стало солдату. Обосрался служивый. Чудом штаны успел снять. А девка внутренняя не унимается, сука паскудная: «Отвари хуёк свой, солдат! Отрежь, отвари! Сними с ружьишка штык! Хуй свой отрежь, отвари на болотной воде и съешь! Попадет хуёк твой, солдат, вовнутрь к тебе и аккурат в пизду мою девичью! Воткнётся, как пуля в висок, и оба возрадуемся мы! Отвари хуёк свой, зольдатен! Отрежь, отвари, скушай — не пожалеешь! Да воткнется хуёк твой в пизду мою девичью! Сними, родимый, с ружьишка штык!»

И так ласково, так нежно-настойчиво напевала Православа Пизда Патрикеевна, Иоанна-ебливая барышня, что… решился солдат. «Хуй с ним, с огнивом! Хуй с ним, со всем! Должен же я хоть раз решиться на что-то!» — решился солдат.

Снял штык с ружья боевого (краснознамённого) и отмахнул хуй себе (даже не заметил как, будто языком кто слизнул по самые яйца), сварил на болотной воде и съел.

И произошел в лесу взрыв! И оргазм испытал солдат! Да только больше уже ничего не испытывал впредь. Помер от радости.