Псих ненормальный

— А она тут не начнется. — Томка повела плечами, которые еще в институте считались роскошными.

— Иди оденься, — скривился Костырин.

— Запад, может, хорош, — продолжал я, — но, чувствую, не для нашего брата. Ну, купят мою картину. Ну, повесят в своем стометровом холле. А толку? Помнишь у Некрасова?

— Рыженький, как тебе не стыдно цитировать такое старье? — засмеялась Томка.

— «Как ни тепло чужое море...»

— Знаю, — сказал Васька. — «Как ни красна чужая даль, им не развеять наше горе, размыкать русскую печаль...» Не думал, рыжий, что ты такой патриот.

— Какие вы озабоченные... — Томка зевнула и вновь повела плечами, словно собиралась плясать «цыганочку».

— Не старайся. Он все равно на тебя не среагирует, — процедил Васька. — Ну что с ней будешь делать? — повернулся ко мне. — Эти женщины, она и советская власть, доведут меня... Ладно, пошли, раз одеваться не хочешь. — Он обнял Томку, и морда у него стала лукавой, но одновременно застенчивой. Стыдился, что уходит с бабой в теплую комнату, а я один — в продутую мансарду.

5

Деньги у меня вышли, я решил с утра смотаться в пару мест за халтурой и еще к профессору, не продал ли чего, но Костырин, как назло, задержал меня.

— Значит, Европа не про нас? — подсунул мне прежнюю наживку.

— Идешь, рыженький? — спросила Томка. Я не прочь был потискать ее в тесноте вагона, но уж больно мрачная была у Васьки морда.

— Для нас, Василий Валентинович, для нас... Вернее, мы нужны Европе, но не сами по себе, а как часть России. Скажем, интересуются русской живописью, смотрят Шабашникова. Не просто как Шабашникова, а как русского...

— Шабашникова и так выставляют. Игнатий — мужик ничего, но продался.

— А ты, что ли, неподкупный? Игнатий был моим учителем.

— Я выскочил из тюрьмы! И не сам! Стихи выпустил на свободу!

— Ты или стихи — все равно.

— А что ж, в тюрьме загорать?

— Все загорают. Ты чем лучше?

— Рыжий! — заволновался Васька. — Ты какой-то раб... Холуй...

— Полегче на поворотах... Лучше раскинь мозгой: если ты отдал стихи на Запад, то ты уже душой на Западе, а не в России, — нарочно заводил я его.

— Что за почвенничество?! И какая разница, где публиковаться? Важно — ч т о!

— И — г д е. Все сидят в тюряге, а ты из нее бежишь. Значит, ты уже не зек, а беглый... Как говорится, уважаю, но не последую. По мне дома лучше. Есть с кем анекдотом перекинуться. А беглому — ничего, кроме одиночества, не светит. Выскочить из системы — тут, брат, не только храбрость нужна. Тут мужество — ого-го! — надо. Милиция, прописка, управдом... Про органы уже молчу. Знакомые тебя пугаться станут...

— А ты, рыжий, оказывается, трус вульгарна..

— Какой есть. Но перед тобой сниму шляпу...

— Я тоже дерьмо, — вдруг потупился Васька и вышел из залы.

6

Две электрички отменили, а в третью я влез по дурости: все равно никуда уже не успевал. За окнами шел дождь. Не сплошной. Рваный. Не характерный для осени. Вагон был почти пуст. Уперев папку в колени, я торопливо рисовал. Любопытно было, как меняется освещение, если электричка выбегает из дождя и возвращается в дождь. Напротив меня села рослая деваха в кримпленовых брюках и в псевдозамшевой куртке. Рыжеватые намокшие волосы хорошо светились. Лицо было простое. Нос мясист, великоват, губы незначительны. Но глаза чернели заманчиво.

Я продолжал рисовать, зная, что зацепил ее. Не собой. Ничего во мне особенного... Просто ей хотелось поглядеть, что рисую.

— Мороженое! Кому мороженое?

Мужик тащил по проходу ящик на колесиках, и я успел схватить его скрюченную спину.

Вагон уже набился на три четверти. На соседней лавке спиной ко мне сидело трое парней (один лётный лейтенант), а напротив — еще трое. Играли в карты.

Вот сейчас дорисую, думал я, и заговорю. Она ничего. Приведу в залу. Сделаю кучу набросков. Впереди длинная зима, и неплохо, если кто-то поблизости. Лицо у нее доброе. Волосы хороши. Рыжина ненастоящая. Наверно, сдуру выкрасилась и донашивает краску. Такие волосы интересно писать. Они начнут темнеть, и любопытно, как будет меняться лицо.

Деваха ждала, когда с ней заговорю, но тут один из игроков во всем импортно-нейлоновом обернулся и тронул ее за плечо:

— Ты не из... — назвал станцию возле моей.

— Оттуда... Ну?

— Олега помнишь? — Он снял берет. Белобрысые волосы были коротко стриженны.

— Нет, — смутилась деваха.

Она опять взглянула на меня, но я не отозвался.

— Да как же?.. Еще в клубе... И домой вместе шли. У забора, помнишь, стояли? — настаивал белобрысый.

— Теперь узнала... Лицо, вижу, знакомое, а не вспомню.

— Замужем?

— Нет еще.

— Тебе двадцать?

— Ага.

Я бы дал больше.

— Уже старая, — вздохнул белобрысый.

У него была невозможная дикция. Я не понимал, кто он. Вроде не военный, а прическа не штатская. В конце концов решил, что он из каких-нибудь восточноевропейских топтунов. Кого-нибудь охраняет в Германии или в Польше.

— Надо же, встретились. Может, в ресторан пойдем? — предложил он просто, как порцию мороженого.

— Я не при параде.

— Ничего. Иди, пока сыграем.

Деваха встала. Я снова увидел, какая она ладная и хорошего роста.

7