Псих ненормальный

— Значит, упивается властью и принимает подношения. Собственно, зачем ей деньги? Васька по шестнадцать часов в день переводит с узбекского на сберкнижку, то есть губит талант ради ее туалетов.

— Но вы сказали: он бездарен.

— Голубчик, вы не поняли. Васька вовсе не бездарен. Отдать стихи на Запад — это не бездарность. Выскочить из общей упряжки — это ой-ой-ой! Тут смелость нужна, а смелость и есть талант. В жизни Васька наивен и уже тем самым одарен. Энергия колоссальная, мотор превосходен, но колеса еле крутятся, и лошадиные силы пропадают зря...

Меня клонило в сон. В конце концов Евгений догадался, что я не мучаюсь бессонницей, и выключил свет. Но долго кряхтел, кашлял, надеясь, что не усну.

8

Утром половину денег я извел на краски, холст, подрамники и свез все это в камеру хранения. Боже упаси с таким добром являться в кормушки!.. У худредов я шел за малоспособного графика, которому из жалости подкидывали работенку.

— Ты подпольный живописец, — вздыхал мой мэтр Шабашников. — Есть такие подпольные дельцы. Нахапали в промкооперации и завязали!..

— Ничего я не хапал.

— Зато спрятался как следует. Не осуждаю. Молодец.

(Но, честное слово, я предпочел бы вылезть наружу...)

В первой кормушке мне заказали нечто псевдовосточное и долго ныли, как важно передать национальный колорит; во второй — велели явиться через месяц, но крайне удивились, что к ним сегодня несколько раз звонила Тамара Павловна — искала меня.

Я поехал к Томке в контору и застал у нее бородача.

— Ты, — она нахмурилась, — мне нужен. Это Васькины дела, — обворожительно улыбнулась графику. Бородач послушно ретировался.

— Узнал? — кивнула ему вслед.

— Чего узнавать? Сто лет знаю болвана.

— Не такой уж болван. Или ревнуешь? Он меня провожал случайно...

— А мне-то что? Случайно так случайно...

— Не кипятись. И так тошно. Пошли куда-нибудь...

Мы поймали такси и пробились в кабак размером с вокзальный зал ожидания.

— Конечно, в ЦДЛ или ВТО уютней, но там облепят твой столик и жужжат как мухи, а нам поговорить нужно, — сказала шепотом. За нашим столом сидел какой-то унылый тип. — Не волнуйся, у меня есть деньги.

— Рад за тебя.

— Тушуешься в ресторанах?

— Немного...

— Бедный.

— Точно.

— Я не в том смысле. Денег ты у меня можешь заработать сколько влезет.

— Мне столько не надо.

Нам принесли салаты и бутылку вина. Заказывала Томка. Я рад был, что не спросила коньяку.

— Выпьем. — Она подняла фужер. — Просто ни за что... Я сегодня не в себе.

Скорее не в себе был я, но для меня это привычное состояние.

— Понимаешь, была с Васькой в Союзе. Он написал, чего хотели.

Я чуть не расплескал вино.

— Считаешь, не стоило уговаривать?

— Не знаю. Ваше дело.

— А ты бы как?

— Я? Сама видишь как: ничего не достиг.

— Не скажи... — Томка взяла сигарету. Раньше не замечал, чтобы курила. — Ты бы не написал. Работы вон брать не хочешь.

— У меня нет детей. Но, пожалуй, чего-нибудь у тебя попрошу.

— А я думала, ты — наша совесть.

— Что вы одно заладили? Сегодня профессор полночи долдонил: совесть, совесть...

— Ныл небось, что я ее лишена? Что понимает этот мусорный старикашка?

— Он продает мои картины.

— Небось верещал, что заставлю Ваську каяться? Ну и заставила. Мое дело заставлять, а его — упираться. Ведь мужчина...

— Ого!

— А ты как думал? Видела, что ему это письмо — нож острый. Визжал: мол, что у писателя, кроме честного имени?!

— Слушай. — Я вдруг набрался храбрости. — Чего ты за него вышла?

— Не подходим друг другу? — Она пустила мне дымом в лицо. — Сама, рыженький, не знаю. Время было странное. Прошел двадцать второй съезд. Сталина сожгли. Солженицына напечатали. И Костырин со своей правдой-маткой, да еще как сидевший герой, чего-то обещал. Вот я, дура, уши и развесила... Только тряпкой оказался твой Васька... Ладно, мой... какая разница?

— Бросишь его?

— Отстань. Надоело. Налей еще. Давай надеремся. Герой укатил на дачу. Пять бутылок в такси засунул.

— Помрет.

— Теперь нет. А раньше боялась: повесится.

— И сейчас может.

— Сейчас поздно. Надерется, проспится и отойдет.

— Не надо было его отпускать. Поехали к нему.

— Нет. Я дошла. Закажи водки. Эта кислятина не действует.

Официант как раз принес горячее и тут же воротился с бутылкой.

— Выпьем, рыженький, чтоб хоть ты держался. Живопись у тебя так себе. И вообще вся живопись сейчас — тьфу... Но ты — упрямый, и оставайся таким. А может, у тебя хорошая живопись. Игнатий хвалит. Но сам Игнатий — не фонтан. Ну ее, вашу живопись! Налей еще!

— Закусывай!

— Не смей воспитывать. Женщина сказала: налей!

Пьяна или воображает?

— Пойду проверю, не закатился ли вместо дачи в подвал. — Томка вдруг встала из-за стола. — Без меня, — промычала, — ни-ни...

— Наклюкалась? — спросил тип, по виду командировочный. — Бывает... А так — ничего: в теле и самостоятельная.

Я не ответил. Залабал оркестр.

— Потанцевать охота, а не с кем... — Он, видимо, крепко поддал. — В чужом городе потанцевать не с кем. Вы не против, если приглашу вашу даму?