Психика Сталина

Среди защитных механизмов, которые использовались Сталиным, чтобы не допустить ущемления своего нарциссизма и унять свое очевидное постоянное беспокойство, есть механизм, недостаточно точно описанный Такером. Я имею в виду отождествление с агрессором. Сталин часто прибегал к этому механизму, когда (как ему казалось) существовала опасность агрессии, направленной против него. Безусловно, агрессоры присутствовали в жизни Сталина во множестве, даже если исключить тех, кто был лишь порождением его паранойи. Отец действительно бил Сталина. Царская охранка России действительно заключала его под стражу. Ленин нападал на него в своем «Завещании». Гитлер атаковал его своими войсками. И так далее. Все подобные агрессии, направленные против него, в особенности оскорбления, нанесенные отцом на раннем этапе жизни, были психологически опасными и призывали к мобилизации того, что, как я думаю, было лучшей защитой Сталина, — его замечательной способности играть для самого себя.
Акты агрессии, естественно, вызывали значительную обеспокоенность, а один из способов того, как жертва может побороть это беспокойство, — это как бы «стать» агрессором. Другими словами, жертва притворяется, что ей не угрожает опасность быть жертвой, путем ментального превращения в некое факсимиле агрессора Уже нет более осознания того, что можно стать объектом агрессии, и таким образом беспокойство утихает. Для действия механизма неважно, в каком виде проявляется агрессия — физически, в жестах, словесно или просто в воображении. Следовательно, отождествление может произойти как до, так и после агрессии, которой страшатся.
Анна Фрейд, ученый, введший в научный обиход понятие отождествления с агрессором, дает пример из своей терапевтической работы с детьми. Маленькая девочка боится пройти по темной комнате, потому что она испытывает страх перед привидениями (= воображаемыми агрессорами), но в итоге она находит решение проблемы: «…она будет бежать по комнате, сопровождая свой бег особенными жестами. Очень скоро она победоносно сообщает своему маленькому брату секрет того, как она преодолела беспокойство. «Совсем не следует бояться темной комнаты, — сказала она, — нужно просто притвориться, что ты и есть то привидение, которое может тебе повстречаться» (132, 119).
Другие примеры из многочисленной литературы по этому вопросу приводит Ирвинг Capнов: «…ученик, непроизвольно имитирующий гримасы учителя, угрожающего ему; ребенок, вынуждающий другого ребенка подвергнуться «осмотру» после того, как сам был приведен в беспокойство настоящим медицинским осмотром; заключенные, которые обращают на своих товарищей по камере жестокость, испытанную ими от надсмотрщиков» (249, 270).
Люди, временно оказавшиеся в положении заложников, часто отождествляют себя со своими пленителями, что становится ясно из рассмотрения примеров выражения ими сочувствия политическим взглядам их тюремщиков. В литературе по терроризму это явление носит название «стокгольмский синдром» (термин возник после ограбления банка в Стокгольме, когда оказавшаяся заложницей женщина влюбилась в одного из своих тюремщиков и в итоге вышла за него замуж — см.: 223). Чрезвычайным примером подобного феномена является случай с Патрицией Херст, которая присоединилась к своим похитителям в их насильственных действиях.
В соответствии с теорией психоанализа отождествление с агрессором у одних лиц более вероятно, чем у других: «Если родители ребенка положительно относятся к деятельности ребенка, направленной на получение удовольствия, если импульсы ребенка принимаются и постоянно одобряются, он приобретает сопротивляемость фрустрации и беспокойству, не прибегая к окольным поискам удовольствия (отождествлению). Однако, если импульсивные потребности ребенка постоянно отвергаются и запрещаются, он будет иметь тенденцию использовать механизмы искажения реальности в попытке умерить болезненное напряжение. Так как отождествление представляет собой наиболее примитивную технику обращения боли в удовольствие, мы бы предположили, что отвергнутый, неуверенный, находящийся в состоянии фрустрации ребенок использует этот метод отношений с другими чаще, чем ребенок, которого принимают и одобряют» (248, 201–202).
Другими словами, «индивид, склонный легко отождествлять себя с агрессором, вероятно, будет из числа тех, кого родители отвергали, фрустрировали или были враждебны ему» (там же, 204). Как мы уже видели, отец Сталина, несомненно, был враждебен по отношению к нему. Это был алкоголик, наносивший сыну оскорбление действием. Маленький Coco Джугашвили, должно быть, воспринимал его как источник фрустрации и отторжения. К тому же Coco, возможно, уже обладал в некоторой степени теми способностями к имитации и игре, которые стали широко известны позднее. Таким образом, ребенок был идеальным субъектом использования механизма отождествления с агрессивным отцом, а в более позднее время и с агрессивными или потенциально агрессивными лицами, заменившими отца, такими, как пытавшиеся его русифицировать школьные власти, царская охранка, Владимир Ленин и Адольф Гитлер. В итоге, кто бы ни причинял беспокойство советскому диктатору, кто бы ни возбуждал (возможную) агрессию, Сталин справлялся со своей обеспокоенностью подражательным способом, то есть становился таким же агрессивным, как его отец в его детском опыте.
Такер практически не использует термин Анны Фрейд при анализе агрессивного поведения Сталина. Но он демонстрирует косвенное понимание отождествления с агрессором, когда говорит: «Теперь… мальчик проявлял мстительность и злобность, напоминающие о его отце, которого он презирал. Чуждая сила, которая была представлена отцом, была каким-то образом интернализирована в нем (132, 75, курсив мой. — Д. P.-Л.). Эта «чуждая сила», жестокий отец внутри Сталина, должна была остаться с ним до конца его жизни. И она была причиной того, что большое число «объектов общества» (Лассуэлл) — такие, как Троцкий, Бухарин, кулаки, репатриированные военнопленные, эмигранты, верующие, украинские националисты, техническая интеллигенция, офицеры Красной Армии и пр., и пр., — стали жертвами Сталина.
Одним из ученых, прямо использующих термин Анны Фрейд для характеристики Сталина, является Филипп Помпер: «…в основе поведения Сталина лежит отождествление с агрессором…» (230, 25). Однако, к сожалению, это утверждение ничем не подкрепляется. Помпер только дает примеры либо ответной агрессивности Сталина, либо отождествлений Сталина (например, с Лениным или с благородным изгнанником «Кобой» из художественного произведения Казбеги — ср.: 292, 79–82; 164, 18). Помпер также обсуждает агрессивность других лиц, которых знал Сталин (например, Троцкого). Но при этом не приводится ни одного примера отождествления с агрессором, то есть того поведения Сталина, которое в какой-либо мере напоминало поведение воспринимаемого (фактического либо потенциального, физического либо не физического) агрессора против Сталина.
Специфический мстительный аспект агрессии Сталина был детерминирован потребностью восполнить психологическую травму, нанесенную тем самым агрессором, с которым он первоначально отождествлял себя, то есть с жестоким родителем. Совершая акт мести, Сталин «платил» Виссариону Джугашвили за побои, калечившие его фундаментальный нарциссизм так же, как и его тело. Но он вместе с этим отождествлял себя с тем же Виссарионом, он «был» Виссарионом, одновременно «отплачивая» ему. Если говорить более обобщенно, то, когда Сталин мстил кому-нибудь, он отождествлял не только этого кого-либо со своим авторитарным отцом (либо с оскорбляющими учителями в семинарии, где он учился, либо с царской охранкой, арестовавшей его и заключившей под стражу, либо с другими обладающими властью фигурами), но и себя со своим отцом (либо с обладающей властью фигурой). Психоаналитик Отто Фенихель говорит: «Месть — особый вид старого магического «освобождения» от фрустраций или унижений, основанный на отождествлении с агрессором» (127, 511–512, курсив мой. — Д. Р-Л.)5.
Так же, как и мстительность, пресловутая жажда власти Сталина связана с отождествлением с агрессором. Фенихель кратко излагает психоаналитическую точку зрения на феномен жажды власти, говоря следующее: «В общем можно утверждать, что те, кто страстно желают власти или престижа, являются бессознательно напуганными людьми, пытающимися преодолевать и отрицать свое беспокойство» (127, 479; ср.: 160, 162 и далее). Для Лассуэлла это беспокойство — неотъемлемая часть заниженной самооценки (186, 53). Особым беспокойством, преследовавшим Сталина на протяжении всей жизни, был страх быть битым. Не существовало более верного способа запугать сталинский образ его «Я», понизить его самооценку. Как показал Такер, в речи Сталина часто возникала метафора битья его врагов. Эту метафору в свою очередь можно связать с суровыми побоями, полученными им от своего отца. В результате подоплекой обращения с настоящими или потенциальными оппонентами (и даже вообще не оппонентами, превращенными в оппонентов его паранойей) было следующее: «Я побью (в итоге) любого, кто выказывает малейшее намерение побить меня *. Либо на еще более глубоком, более лично архаичном уровне: «С любым, кто обращался или вздумает обращаться со мной так, как обращался со мной отец, буду обращаться так, как это делал со мной отец. Я буду таким же жестоким, каким был мой отец».
Одним из результатов этого бессознательного отождествления с самым главным из агрессоров Сталина было удаление тех, кто мог стать препятствием на его пути к власти. Сталин жаждал власти не только потому, что власть повышает самооценку (в особенности в «более примитивных индивидах», управляемых потребностью собирать «нарциссические ресурсы» — 127, 479), но также потому, что отождествление с агрессором достигло бы своего завершения, как только Сталин стал бы обладателем тех же власти и контроля над коллегами, что имел над ним его отец (либо соотносимые в более поздний период с образом отца фигуры, подобные царской охранке и Ленину).
Специфически садистский аспект агрессивности Сталина был для него способом побороть боязнь оказаться жертвой (страх часто бессознательный, параноидальный страх зрелого человека, который тем не менее сохранялся в силу того, что в детстве он часто был жертвой). Фенихель говорит: «Если индивид способен делать по отношению к другим то, что, как он боится, будет сделано с ним, ему уже больше не приходится бояться» (там же, 354). Садизм превращает осознание того, что тебя преследуют, в ощущение, что преследователем становишься сам. Иногда именно такое превращение наблюдалось в поведении Сталина. Например, когда во время одной из попоек со Сталиным Некрасов произнес длинный торжественный тост за советских солдат, которые так храбро сражались в Сталинградской битве, Сталин обиделся. Он заявил, что Некрасов был «хитрым» человеком, «очень даже хитрым», произнеся такую речь. Другими словами, Сталин истолковал речь в параноидальной манере, как упрек, как атаку на его неучастие в опасных военных действиях. Это очевидно из того, что он тогда сказал Некрасову: «Но скажи мне такое, только откровенно. По совести. По-твоему что, товарищ Сталин участия в Великой Отечественной войне не принимал? — и выдержав паузу, во время которой я почувствовал, что начинаю холодеть. А мне казалось, что небольшой, но все-таки вклад сделал. Может, я ошибаюсь?»
Я стоял перед ним и молчал. Руки и ноги оцепенели» (42, 105). В этом случае Некрасов был напуган, и понятно почему. А в качестве инструмента садистской агрессии против Некрасова Сталин использовал именно тот инструмент, которым, в его воображении, Некрасов воспользовался против него. Садистский акт корнями уходил непосредственно в ощущение (каким бы ошибочным оно ни было) себя жертвой.
В каком-то смысле можно сказать, что Сталин справлялся со своим беспокойством, вселяя беспокойство в других. То, что он страдал паранойей, уже показывает, что он бессознательно испытывал куда большую боязнь оказаться жертвой, чем для того существовали основания в действительности. Если бы он не проявлял ни какого интереса к унижениям и страданиям своих жертв, то мы должны были бы сделать вывод, что он вовсе не был садистом. Но он извлекал громадное наслаждение из того, что наблюдал, как мы видели, корчи своей жертвы. Следовательно, он, без сомнения, знал, что был агрессором, а не тем, на кого направлена агрессия. В конечном счете он снова и снова был своим жестоким отцом, а не своей бедной матерью, не самим собой — избиваемым и унижаемым ребенком. Его отождествление с агрессором достигало завершенности во время осуществления садистского акта.
Здесь следует отметить, что существую вероятность развития у человека садистских, мстительных, мегаломаниакальных фантазий в результате наличия у него в раннем возрасте физических изъянов (221; ср.: 75, 249). Большинство физических дефектов Сталина не были врожденными, и они не были в действительности слишком заметными или лишающими его способности вести нормальную жизнь взрослого человека. Более того, он, по всей видимости, не ограничивал свой садизм, мстительность и мегаломаническую жажду власти лишь полетом фантазии, а воплощал их в реальной жизни. Поэтому я склонен считать их главным источником не ущемленный нарциссизм Сталина и его последующую социопатию, а плохие отношения с родителями (особенно с отцом).